Политический и управленческий класс большинства стран, с одной стороны, постарался использовать возможности, открывшиеся ему благодаря пандемии, но с другой стороны, так и не смог выработать стратегию поведения в новых условиях. «С момента появления коронавируса он сосредоточился на введении чрезвычайного положения и распространении страха среди граждан. Это позволило ему легитимизировать ограничительные меры, непропорциональные существующей угрозе», пишет Глеб Кузнецов[249]. Итальянский философ Джорджо Агамбен пошел в своих выводах еще дальше, заявив, что эпидемия в принципе была не более чем поводом для введения чрезвычайных полицейских мер, необходимость которых продиктована не опасностями, связанными с распространением болезни, а общей логикой развития современного капитализма. Формируется новый политический порядок, формально не отменяющий демократию, но замещающий ее режимом чрезвычайного положения[250]. В противоположность Агамбену, шведский географ и эколог Андреас Малм видит в опыте чрезвычайных мер, предпринятых государствами в ходе эпидемии ковида, рецепт будущего спасения планеты. Чрезвычайное положение должно создать возможность для радикальных экологических реформ в духе советского военного коммунизма[251]. Без ответа, однако, остается главный вопрос — какое именно государство будет проводить данные меры, используя режим чрезвычайного положения, какие социальные группы выиграют или проиграют от этих мер? До тех пор пока политический контроль остается в руках старой элиты, мобилизационные усилия, даже оправдываемые самыми благими намерениями, оборачивались против интересов и прав большинства.

При этом полностью отсутствовала какая-либо программа выхода, не было даже простейших представлений о том, что делать, когда все это закончится. Разумеется, идеальным положением дел было бы сохранение сложившихся правил навечно, но даже самые авторитарные правительства понимали, что осуществить такое практически не получится, а в обществе стремительно нарастали усталость и раздражение. Пассивным ответом на этот объективный вызов стало стремление правящих элит все больше откладывать решения, затягивать ситуацию и переносить выход из режима чрезвычайного положения на все более далекий срок. Но этим они лишь провоцировали нарастание общественного напряжения, которое в конце концов вылилось в целый ряд массовых протестов, а затем и в настоящее народное восстание, принявшее в Канаде форму «Конвоя свободы — 2022», когда водители десятков тысяч грузовиков при широкой поддержке населения потребовали отменить введенные правительством ограничения.

Однако очень скоро обнаружилось, что практически нигде в мире эти меры не удалось ввести на сколько-нибудь длительное время. Вопреки ожиданиям и опасениям многих, готовность репрессивных структур успешно использовать предоставленные им возможности контроля над населением оказалась ограниченной. Зачастую вместо «цифрового концлагеря» получался «оцифрованный бардак», ограничения массово нарушались, появлялись многочисленные способы обходить их. Ограничительно-карантинные меры оказывались успешными и устойчивыми лишь в той степени, в какой опирались на поддержку и сотрудничество общества. Пропаганда оказалась эффективнее административных запретов, но и ее возможности были не беспредельными.

ПАНДЕМИЯ И СОЦИАЛЬНЫЕ ПРОТИВОРЕЧИЯ

Повсеместный провал попыток внедрения тотального контроля имел и другие причины. Традиционные элиты в большинстве стран мира, конечно, были не против того, чтобы усилить контроль над населением. Меры по внедрению электронной слежки за гражданами широко практиковались даже в самых свободных странах. Однако «цифровой концлагерь» предполагает не только использование определенного набора технических средств, он делает неминуемым и перераспределение власти от действующих элит к силовикам (причем и внутри самого силового блока происходят неизбежные сдвиги, распределение влияния, власти и полномочий радикально меняется). Весной 2020 года у правящих кругов большинства стран мира просто не было иного выхода, кроме как обратиться за помощью к полиции, военным и репрессивной бюрократии. Но, после того как острота кризиса начала спадать, правительственная бюрократия и близкие к ним элиты оказались в своеобразной политической ловушке. Они колебались между желанием отменить непопулярные меры, порой даже жертвуя эффективностью карантина, и страхом потерять контроль над ситуацией — не столько в медицинском, сколько в политическом плане. Таким образом, весь 2021 и значительная часть 2022 года прошли под знаком неопределенности и непоследовательности, пока ситуацию разом не переломила начавшаяся российско-украинская война, по сравнению с которой все проблемы ковида вдруг показались малозначительными.

Между тем ковид и война были лишь проявлениями одного и того же глобального кризиса. Пандемия 2020 года случилась именно тогда, когда глобальная экономическая и социальная система и без того сталкивалась с тяжелейшими проблемами. Модель развития, доминировавшая в мире на протяжении предшествовавших 30 лет, подошла к историческим границам, исчерпав свои возможности. По сути, удар COVID-19 стал лишь катализатором неминуемого крушения, все условия для которого были подготовлены двумя десятилетиями предшествующего развития. Уже в 2020 году экономисты констатировали, что пандемия «используется как возможность для решения накопившихся экономических проблем под предлогом наступления форс-мажорных обстоятельств»[252]. Война была в некотором смысле логическим продолжением эпидемии, только, пользуясь терминологией Клаузевица, «другими методами».

«Карантин, — отмечает Глеб Кузнецов, — копировал и даже укреплял классические формы неравенства»[253]. Люди, находившиеся в худших социальных условиях, сталкивались с более серьезными проблемами. Но в плане эмоциональном главной жертвой оказался средний класс. «Состоятельные и пережившие карантин с меньшими потерями и большим комфортом представители среднего класса теперь в неравном положении с реднеками и прочим пролетариатом: они более уязвимы, их легче запугать. Они буквально невротизированы»[254].

Кризис среднего класса начался задолго до пандемии, его констатировали многочисленные исследователи уже в первые годы XXI века[255]. Однако из-за ковида все накопившиеся противоречия выходили наружу, причем в наиболее болезненной форме.

«Неравенство стало более заметным из-за пандемии», — констатируют швейцарские экономисты Ханс Бауман и Роберт Флудер[256]. То же самое отмечает и российский политолог Константин Гаазе: «…пандемия пересобрала социальное время таким образом, что контраст между образом жизни богатых и бедных теперь снова станет визуально нарочитым, как и во времена гонений на праздность»[257]. С одной стороны, сопоставление жизни богатых и бедных порождает эффект «эстетического шока»[258]. А с другой стороны, это совершенно конкретный социальный и бытовой контраст: «Тех, у кого есть имение, чтобы пересидеть на удаленке очередной карантин, и тех, у кого есть 40 метров на семью для того же самого. Тех, кто может летать по миру в биологически безопасных дорогих и комфортных самолетах, и тех, кто будет копить на бензин, чтобы раз в несколько лет съездить в дорожное путешествие на машине, которая эти несколько лет будет стоять в гараже, потому что по работе ездить больше никуда не надо. Тех, у кого есть профессиональная прислуга, и тех, кто доплачивает соседям за присмотр за детьми»[259]. Средний класс относительно благополучных стран в одночасье осознал себя если и не пролетариатом,