что, несмотря на политическую слабость левых, технические возможности для реализации их повестки в XXI веке являются в высшей степени благоприятными: «Многие из классических требований левых — меньше работы, больший доступ к различным благам, экономическая демократия, производство социально значимой продукции и освобождение человечества — в материальном плане сейчас легче достижимы, чем когда-либо в истории»[204]. С этим трудно не согласиться. Но насколько сами левые способны сформулировать радикальную повестку и осознать открывающиеся перед ними возможности? Это особенно хорошо видно на примере дискуссии о сокращении рабочей недели, развернувшейся в начале XXI века.

В самом по себе требовании сократить продолжительность рабочего дня нет ничего нового. Как отмечает швейцарский экономист Штефан Либиг, «борьба за рабочее время так же стара, как сам капитализм»[205]. Еще Маркс в «Капитале» писал о том, что в конечном счете всякая экономика сводится к экономике времени. Но именно в XXI веке эта тема вышла на передний план после длительного периода, в течение которого сохранялась более или менее устойчивая система, установившаяся в начале предыдущего столетия, когда в большинстве стран успехом завершилась борьба за восьмичасовой рабочий день, а позднее — за пятидневную рабочую неделю. Именно тогда был сформулирован принцип «8-8-8», равное распределение времени суток между сном, работой и отдыхом.

В XXI веке требование сокращения рабочей недели «слева» обосновывалось ростом производительности труда и общественного богатства. Так влиятельный немецкий профсоюз IG Metall выдвинул требование свести работу к 28 часам в неделю. Зашла речь и о предоставлении трудящимся многомесячных отпусков. Однако не менее важно и то, что реформирование «экономики времени» по факту проводилось самим капиталом, причем весьма практично и эффективно: новые технологии, дистанционная и надомная работа, использование все более индивидуализированного и интеллектуального труда, как и многочисленные прочие нововведения, обеспечили не только гибкость в распределении трудовых задач по часам и дням недели, но и размыли границы между рабочим и свободным временем, сделав его нормативное регулирование во многих случаях бессмысленным. Требование сокращения рабочей недели оставалось, однако, актуальным для традиционной индустриальной и стремительно расширяющейся офисной занятости. Но и тут возникают серьезные вопросы, с удивительной последовательностью игнорируемые левыми.

Главный из них состоит в том, для чего вообще нужно свободное время? Сокращение рабочей недели позволит высвободить время для «общения, семьи и культуры», заявляет швейцарская феминистка Анна Линдмайер[206]. Иными словами — для частной жизни вне общества и производства. Но даже если мы примем такой мещанский взгляд на жизнь, совершенно не очевидно, во-первых, что, получив в свое распоряжение больше свободных часов, люди будут использовать их с большим смыслом, а во-вторых, современное буржуазное общество сводит «общение, семью и культуру» в экономическом плане к потреблению. И именно в этом состоит, как говорили в начале XX века, «гвоздь вопроса».

Экономика времени подчиняется общей логике развития производственных и общественных отношений, складывающихся в данной системе. И несмотря на то, что правящий класс во все времена стремился увеличить эффективность и интенсивность эксплуатации, его интересы никогда не сводились просто к увеличению продолжительности рабочего дня. Более того, рабочее и свободное время в капиталистической рыночной экономике неразрывно связаны между собой.

Если в период классического индустриализма XIX–XX веков политэкономическая функция свободного времени состояла в воспроизводстве рабочей силы, восстановлении у наемных работников способности к труду, то в позднем индустриальном обществе не менее важным вопросом стало потребление. Капитал для своего развития и воспроизводства нуждается в потребителе не менее, чем в работнике. Увеличение свободного времени и оплаченные отпуска для работников позволяли расширять сферу услуг и сформировали условия для развития потребительского общества. При этом значение «экономики времени» для низов и для элиты общества всегда было принципиально разным. Если для трудящихся речь шла о праве на отдых (необходимый, как мы уже видели, и для воспроизводства самой возможности эксплуатации работника), то для элит с древнейших времен свободное время создавало возможность творчества, участия в гражданской жизни и управлении. Иными словами, социальный смысл времени у разных классов был принципиально разным. И в обществе с ограниченными ресурсами именно выделение некоторого количества людей, не обремененных заботой о выживании, создавало возможность для развития науки, культуры, искусств и совершенствования различных общественных практик.

Если под управлением понимать не просто механическое воспроизведение рутинных бюрократических функций, а творческую деятельность, направленную на взаимодействие с другими людьми, то, с одной стороны, именно свобода распоряжаться своим временем здесь становится важнейшим фактором успеха, а с другой стороны, правящие классы, хоть и обладали большим количеством часов для досуга, издревле жили в «гибком» режиме: ведь никто не может четко отделить, являются ли часы, проводимые, например, боссом компании в дорогом ресторане с партнерами по бизнесу, частью его свободного или рабочего времени.

Немецкий социолог Андреас Реквиц отмечает растущий разрыв между двумя типами работников, возникший в начале XXI века на рынке труда. С одной стороны, мы видим представителей новых креативных профессий, создающих уникальные и единственные в своем роде (сингулярные) продукты, которые должны удовлетворить растущую и тщательно стимулируемую в обществе потребность на индивидуализацию потребления (которое само превращается в способ проявить и доказать свою индивидуальность). Это креативный средний класс, обладающий не просто высокой квалификацией, но и определенными личностными характеристиками и возможностями, культурным капиталом и просто связями, позволяющими занимать данную нишу. Использование такого сотрудника предпринимателем не ограничивается его рабочим временем, поскольку и объектом эксплуатации и конкурентным преимуществом на рынке труда становится сама личность работника.

С другой стороны, мы видим «новый низший класс», который не только занят рутинной тяжелой работой, получая за это невысокую зарплату, но и испытывает постоянное культурное давление[207]. Его труд и личность обесцениваются на фоне всеобщей погони за индивидуальными достижениями. Причем часто представители этой группы непосредственно обслуживают ту же самую креативную экономику. «Таким образом, в креативной экономике сосуществуют друг с другом чрезвычайно успешные и престижные профессии с международной привлекательностью, профессиональные группы среднего класса со стандартными условиями труда, а также низкооплачиваемые трудовые отношения, обеспечивающие лишь нестабильную занятость»[208]. Таким образом, невозможность ограничить время труда определенным количеством часов проявляется и в нижней, и в верхней части социально-трудовой иерархии. Одни просто не могут разделить время работы и время, затрачиваемое на саморазвитие, а у других просто нет стабильной работы с нормированным временем.

События 2020–2021 годов, когда из-за эпидемии COVID-19 множество людей было отправлено на надомную или дистанционную работу, привели к серьезному переосмыслению экономического значения свободного и рабочего времени, одновременно возродив ряд практик, характерных для времен средневековой рассеянной мануфактуры, когда каждый ремесленник самостоятельно работал на своем