Над кроватью Зямы – огромный портрет Сталина, вытканный на ковре, правда Таня его завесила занавесочкой. И вот такая картина: невероятных размеров завешенный Сталин, а под ним – маленькое тело Зямы, испытывающего давнюю «любовь» к этой фигуре… А фамилия хозяина дома, где жил Зяма, как сейчас помню, была Липартия. Так что Зяма жил у Партии под Сталиным.

Море было недалеко. Но для того чтобы до него дойти, требовались и силы, и нервы, поскольку дорога представляла собой россыпь из булыжников, голышей и маленьких острых камешков. Это сейчас придумали шлёпанцы и сандалии на толстой и мягкой подошве, а тогда… Но Зямин оптимизм побеждал. «Никаких курортов и санаториев! Только чистая природа, дикие хозяева и молодое вино…» В первую же ночь мы поняли, что через нас проходит железная дорога. Это было волшебно: каждую ночь мы тряслись в поезде, и нас увозило из этого села то на юг, то на север. Но каждое утро мы просыпались в Нижней Эшере.

Александр Ширвиндт, «Склероз, рассеянный по жизни»

Из бардачка Михаила Ширвиндта

Гердты с дочкой Катей и мы поехали в Абхазию. Местечко называлось Нижняя Эшера. Мы снимали углы в приморской деревушке. Я помню увиденное впервые прекрасное море, откуда мы с Катькой не вылезали. Помню, что идти к морю надо было через небольшую рощицу, и, когда мы в неё входили, со всех веток на землю сыпались крысы! Что это были за деревья и какие крысы, я до сих пор не понимаю. Может быть, крысоводы знают какой-нибудь древолазный абхазский подвид? Но зрелище это было захватывающее.

Всё это я пишу для того, чтобы поведать вам любимую Зямину историю про меня. Этот рассказ даже входил в его концертный репертуар!

Как-то мы всей компанией поехали обедать в ущелье. Если поставить кавычки, то вы получите и название ресторана, где мы обедали, – «Ущелье». Это один из самых живописных ресторанов, которые я видел в жизни.

В разгар полуденной жары мы вошли в расщелину в горе и очутились в прохладном тенистом раю. На дне этого ущелья тёк ручеёк, а на выступах и в полупещерах стояли столики. Гастрономические достоинства нас, детей, тогда не волновали. Мы чего-то там съели и пошли играть к ручью. Мы строили плотины, пускали щепки-кораблики – в общем, было интересно. Вдруг к нам подошёл местный мальчик и быстро-быстро заговорил по-абхазски.

Катя повернулась к нему и спокойно сказала:

– Мальчик, мы тебя не понимаем.

На что мальчик заговорил ещё быстрее и громче.

– Мальчик, мы тебя не понимаем, – повторил я, но мальчик продолжил отвлекать нас, тараторя на непонятном языке.

Тогда я подошел к нему вплотную и громко, на всё ущелье, сказал:

– Мальчик, не понимаем мы тебя, мы русские, – и после паузы добавил: – Ывреи!

И ущелье содрогнулось от смеха! Я, естественно, ничего этого не помню, но эти «ывреи» навсегда покорили Зямино сердце.

Михаил Ширвиндт, «Мемуары двоечника»

Н.Б.: Я тоже писала об этой поездке – в письме домой.

Из бардачка Наталии Белоусовой

Вот уже три дня мы тут, в 7 км от Сухуми, в Эшери. Гердты живут в 3 минутах от нас. Утром встречаемся и направляемся в рабочую столовую учхоза, где едим очень вкусную и недорогую, заказанную накануне еду и потом, не заходя домой, идём минут 10 по кипарисовой аллее на море. На пляже, огромном, но, правда, из мелких и средних камней, народу кроме нас человек 5–6 и стадо из двух коров и телят. Рядом с пляжем – кипарисовая роща, так что, немного полежав, переходим туда, в тень.

Мишка очень подружился с Катей. Я от неё глаз не могу отвести – хорошенькая, умненькая, с юмором. Очень нежно относится к Мишке.

Мы сидим одни в саду под навесом, и Катя с Мишей обслуживают нас лучше всех, правда слишком много заказывают лимонада. Фрукты дают хозяева – на рынке цены дикие. Но вообще здесь долго не протянешь – никаких развлечений, никакой связи с внешним миром. Первые дни страшно много спали, теперь отоспались, всё прочли, что было, и поменялись, и, как говорит Шурка, наступает тупиковость. А особенно, конечно, для него – ни тенниса, ни волейбола, ни бильярда…

А.Ш.: Летом мы вместе ездили в отпуск, а в остальное время встречались в Москве. Мы жили своей келейной жизнью. Ничего не было, и всё приходилось доставать. Мы ехали на дачу Марии Владимировны Мироновой к Андрюше, или к Зямочке Гердту, или к Элику Рязанову, или к Булату Окуджаве и в узком кругу, на пленэре, под «достатый» хороший напиток, под вкусную еду раскрепощались. Жизнь тогда была наполненнее смыслом.

М.Ш.: Есть фактический возраст, есть тот, на который ты сам себя ощущаешь, и ещё один – каким тебя воспринимают окружающие. Не всегда они совпадают. Молодость не в организме, а в голове: интересна ли тебе жизнь, не ленишься ли ты в ней? Мой эталон – Зиновий Гердт. Его дом всегда был полон народа, причём абсолютно разношёрстного – и по значимости, и по возрасту. За одним столом сидели Булат Окуджава, Мстислав Ростропович, Геннадий Шпаликов, Давид Самойлов, Белла Ахмадулина, Пётр Тодоровский, мой папа – и мы, молодёжная шпана. И Зяме было со всеми интересно! С нами, маленькими людьми, он общался серьёзно, не сюсюкая, и это нас всегда подкупало. Зяму любили все!

Однажды Зиновий Ефимович возвращался из Ленинграда в Москву на поезде. Оказалось, что «русским» в вагоне был он один – все остальные были американскими туристами. И вот, полночи проговорив с иностранцами (английским, как и многими другими языками, он владел в совершенстве), Гердт всех их пригласил в гости! На следующий день, как только он вошёл в дом, начались телефонные звонки.

– Алё! – говорила домработница, а фактически член семьи, деревенская женщина Нюра.

– Hello! It’s American from the train! – кричали в трубке.

Вы-то, конечно, знаете перевод этой фразы, но Нюра не понимала, что это американец из поезда, и поэтому протягивала трубку Татьяне Александровне или Зиновию Ефимовичу.

В общем, вечером весь вагон сидел за столом у Гердтов, а Нюра обречённо несла с кухни пироги. Причём каждый пришедший гость был крайне удивлён, видя остальных попутчиков, – он думал, что Зяма позвал его одного!

Н.Б.: На Новый год у Гердтов в дачном поселке Красная Пахра собирались их соседи: Миронов, Рязановы, Тодоровский. 1 января приходил Александр