Шрифт:
Закладка:
– А если у меня эти письма найдут? – Нина взглядом попросила ещё каберне.
Красивый знак согласия. А для снятия последних сомнений можно сказать так:
– Ты едешь в официальную командировку, как сотрудник одного представительства Внешторга в другое представительство. Никто не станет проверять твой багаж, досматривать и тем паче обыскивать. Я очень на тебя надеюсь.
– Как тепло сегодня. – Нина подняла бокал. – А ведь последние дни октября. В твоей Москве снег… Когда мы ещё увидимся?
– Бог даст – ещё и в Батум к тебе приеду. А нет, так здесь через месяц.
На пределе возможного
В самой Москве было холодно и суетливо, и вовсю просвечивали приметы НЭПа.
На Лубянке тоже было не жарко, но суеты поменьше, а строгости – побольше.
Артур моему появлению обрадовался, но настоящего дружеского разговора не получилось. Готовились некие перемены, но что именно – Артузов распространяться не стал. Так что я ограничился его согласием на мою поездку в радиотехнические центры: посмотреть, что и как у нас уже сделано, и прикинуть, так ли нужна поездка, со всеми сложностями и опасностями, за границу, или можно создать на месте устройства радионаблюдения за самолётами.
Все бумаги от профильного Наркомата были подготовлены заранее, так что в Москве я не задержался.
Первой и главной в списке посещений была Нижегородская радиолаборатория – в Наркомате уверяли, что в ней сейчас собрались самые «золотые головы» и самые золотые руки. Там под руководством Бонч-Бруевича вроде как вышли на самый передовой уровень технологий и как раз по моему профилю – предполагалось уже, для открытой части будущей моей легенды, что я поеду в Британию для стажировки как перспективный инженер.
Но и в Нижнем Новгороде, в массивном трехэтажном здании на Верхневолжской улице, где располагались мастерские и все лаборатории, задержался я ненадолго.
Нет, всё то, что было задумано и сделано в лабораториях Михаила Александровича Бонч-Бруевича и Владимира Васильевича Татаринова, было не только интересно, перспективно, но и «вписывалось» в мою систему, могло послужить отличной базой для разработки нескольких важных узлов.
В лабораториях Вологдина, где билась в стеклянном узилище игнитрона голубая змейка высоковольтного разряда, или у Шорина, где разборчиво, хоть и хрипато, говорил радиотелефон, было просто интересно и перспективно, хотя и не совсем по моей системе.
Проблема была в другом.
Интеллигентный умница Михаил Александрович Бонч-Бруевич был предельно и, похоже, надолго загружен подготовкой технической базы советского радиовещания. Генераторные лампы его разработки, особенно только-только собранная мощная, с водяным охлаждением, опережали едва ли не всё, о чём мне удалось прочесть в открытых специализированных и в патентных публикациях. Но и эта, и дальнейшие – Михаил Александрович рассказал о своих планах на добрые пять – семь лет – разработки конструкций генераторных и усилительных ламп предназначались для приёмной и передающей аппаратуры вещания и приёма на длинных и средних волнах. Всю нашу страну предполагалось радиофицировать – и это было уже не пожелание, а требование правительства, и только под это выделялись средства. На создание высокочастотных приборов просто не хватало ни сил, ни времени.
«А для массового производства их, – оптимистично предположил я, – потребуется ещё доброе десятилетие».
Чуть интереснее, в свете «моей системы», оказались разработки лаборатории Татаринова. Бегущая волна в антенне, придуманной и собранной Владимиром Васильевичем, могла подхватывать и СВЧ-колебания, – нужны были только правильные радиосхемы. И собственно высокочастотные колебания достаточной амплитуды. И их детекторы.
Мы просидели с Татариновым полдня, прикидывая возможные схемы, – но, в конце концов, виновато улыбнулись друг другу, поняв со всею отчётливостью, насколько всё это ещё невозможно выполнить сейчас. Нет сил, нет свободных голов, нет средств для проведения экспериментов и испытаний…
Визит к даме
На траверзе Новороссийска и до самого Адлера резкий восточный ветер вздымал нешуточную волну. Небольшой каботажный пароходик одесской компании бортовую качку переносил плохо, а его пассажиры – ещё хуже. Ближе к Гагре море и ветер утихомирились, но пассажиры – во всяком случае, Нина Лаврова, – долго ещё приходили в себя после приступа морской болезни. Даже сходя на берег в Батуме и радостно ощущая твёрдую почву (точнее, нефтебетон и брусчатку) под ногами, Нина оставалась бледнее обычного. Да ещё и непривычные запахи тропического города и перевалочной базы каспийской нефти, руд марганца и полиметаллов, и ещё бог весть чего, что отправлялось из Батума за моря…
Наверное, поэтому Нина отправилась сразу не в Представительство Внешторга, а по батумскому адресу леди Энн-Элизабет.
На звонок вышел камердинер – плечистый шотландец Джефф Макбрайд. Вышел и вдруг расплылся в улыбке, весьма редкой на его малоподвижном лице.
– Мисс Лаври! Ну наконец-то!
Называл Нину так, «мисс Лаври», он едва ли не с первого появления юной переводчицы в Севастополе: то ли в самом деле затруднялся правильно выговорить не такую сложную русскую фамилию, то ли такое звукосочетание вызывало какие-то приятные ассоциации, но поправлять Джеффа было бесполезно. Наоборот, обращение «мисс Лаври» в тот период быстро переняли все обитатели консульского дома и почти все сотрудники английской миссии.
А воскликнул Макбрайд с такой интонацией, будто Нина обещалась быть к завтраку, а поспела только к файв-о-клоку, – хотя на самом деле никто этого не мог знать: о её приезде было предупреждено в телеграфном режиме только Представительство Внешторга, да и то без упоминания фамилии.
– О Джефф! – откликнулась Нина, безо всякого напряжения выстраивая английские фразы. – Я тоже рада тебя видеть в добром здравии. Надеюсь, ты известишь леди о моём визите?
– Несомненно, мисс Лаври, но позвольте ваш багаж. – И посторонился, придерживая дверь.
Нина вошла в прихожую, с навязчивостью дежавю копирующую севастопольскую, двухлетней давности. Подала, не глядя, большой саквояж – и его ловко принял Макбрайд. Поставила сумку на полку перед двухметровым псевдовенецианским зеркалом, с неудовольствием глянула на своё бледное, с тенями в подглазьях отражение и расстегнула пуговицы излишне тёплого для местного климата пальто.
Из боковой двери высунулась смазливая любопытная мордашка горничной.
«Новенькая. Из местных, наверное», – машинально отметила Нина и, ещё раз обернувшись к зеркалу, поправила русую прядь.
Макбрайд цыкнул на горничную и отработанным жестом указал направление.
– Прошу вас, проходите, мисс.
Затем, распахнув двустворчатые двери и пропуская Нину в гостиную, объявил:
– Мисс Лаври!
– Вы как раз к чаю, милочка, – сказано это было так,
