уломать потому что речь шла об интернете. Настоятельница сочла, кстати, вполне разумно, что хорошо было бы заодно спрятать провода в стене. Одновременно продолжались реставрационные работы в часовне, во внутренних галереях и в спальнях. У них там очень красивые фрески и ценные росписи. Помнишь фильм «Имя розы»? – вдруг спросил он. – Хотя, что я спрашиваю, наверняка помнишь. Вот этот монастырь выглядит точно, как в том фильме. Может быть, не такой большой, но очень похож. Рядом озерцо, окруженное со всех сторон лесом. Там, на деревянных мостках, я встретил блондинку в бикини. Но не волнуйся, мама, это была не монахиня, – добавил он с улыбкой. – Я устанавливал там программное обеспечение, а она реставрировала их часовню. Студентка факультета реставрации памятников. То есть, как видишь, все сходится: с Надей я познакомился благодаря отцу, у которого был бизнес с монастырем. Так что я тебе не соврал.

– А что было потом? – спросила она неуверенно.

Он начал рассказывать. Как и раньше, когда она присаживалась на край его кровати по вечерам. Он говорил о своей Наде (так и называл ее: «моя Надя»), о печали, которую она носила в себе, хотя мало кто улыбается так часто, как она. О том страхе, который испытывал, когда приближался к ней. О дикой радости, когда он узнал, что она тоже испытывала точно такой же страх. Об их разговорах, которые практически всегда были разговорами о самом главном. О том спокойствии, которое нисходило на него, когда Надя была рядом. О моментах блаженства, когда он держал ее за руку. О волосах цвета пшеницы, которые он любил трогать, а еще больше любил мыть. О пышных щечках, как у прабабушки Леокадии, о стройных руках, отмеченных шрамами, и о том, что ему нравилось смотреть на нее.

Ссутулившийся, с опущенной головой, он сжимал бокал, иногда вертя его в руках, и говорил, говорил, а она смотрела ему в рот и внимательно слушала, не прерывая. Сидела напротив, неподвижно, спиной к стене. И хоть нога ее онемела, она ни малейшим движением, ни малейшим звуком не хотела помешать происходящему. Так долго ждала этого момента.

Внезапно он умолк, отставил бокал, придвинулся к ней, поцеловал в лоб и тихо сказал:

– А потом пришел Сочельник.

И рассказал волнующую историю о чувствах, влюбленности, тоске и счастье. Из него била безграничная юношеская вера, что эта любовь навсегда и что у них впереди целая вечность, что их чувство нерушимо и уникально. Он говорил это с твердой уверенностью, без тени сомнения, на одном дыхании.

Слушая его, она чувствовала иногда уколы не столько зависти, сколько сожаления. Что у нее такого больше никогда не будет: ни этих душевных порывов, ни этих стай чертовых бабочек в животе, ни срывающей крышу влюбленности. К тому же он может (если конечно захочет) громогласно объявить об этом, прокричать во всеуслышание и показать всему миру. Ему не нужно ни от кого скрывать свою любовь, вытеснять ее, мучиться чувством вины. Потому что он никого не предает, никого не обманывает и никому не вредит.

Почему он рассказал ей об этом сегодня? Именно сегодня! В день, когда она каждый год изводила себя воспоминаниями об очень похожей любви. Ничуть не более зрелой и такой же опьяняющей. Хотя в ее случае запоздалой, запретной и… несчастной. Потому что она, испугавшись осуждения, сделала несчастными сразу троих.

А ведь все должно было быть иначе, и жертв меньше, всего одна – он. Тогда ей казалось, что она поступает честно, отказываясь от своей любви, потому что право на счастье не дает права причинять вред другим. Но умозрительная конструкция с выбором меньшего зла рухнула: она причинила боль и ему, и себе, и тому, кого она хотела защитить от боли – Иоахиму.

Почему Якуб выбрал именно этот день для откровений? Может, так оно и должно быть? Может, это не случайно? Может это дополнительное наказание? Может быть, речь шла именно о том, чтобы, услышав о счастье сына, она еще раз остро ощутила, что двадцать один год назад разрушила собственное счастье?

А может, и нет? Может, как раз наоборот? Может, это искупление за отказ от того счастья? Ведь она живет, пусть не в самом счастливом, но все-таки образцовом браке, у нее нормальная семья, уютный дом и здоровый, умный, счастливый сын. Разве не это главное? А двадцать один год назад был всего лишь интернет. И учащенное сердцебиение во время поездки на выходные в Париж.

– Ты знаешь, что сегодня, то есть вчера, я рассказывал Наде о тебе? – прервал ее размышления Якуб.

– Разве? И что же ты ей сказал, сынок?

– Что? Правду сказал! Что ты прекрасна. И что я всегда целую тебя, когда ухожу из дома надолго, – прошептал он, положив ей руку на плечо. – И что тебе нравится Кортез. Ведь я имел право сказать ей это, не так ли? – спросил он с улыбкой. – Помнишь, ты велела папе вынести елку на помойку, а он нашел его диск под кучей сухих иголок?

– Конечно! Как я могу забыть? – воскликнула она. – Я была так тронута. Может, потому что это был такой неожиданный подарок. Никто из вас не хотел признаваться. Отца я не подозревала, потому что для него без разницы что Кортез, что кортизол. – Она усмехнулась. – Вот только не понимаю, почему ты так отнекивался. Ведь никто другой не мог…

– И тем не менее, это был не я, – прервал он ее. – Диск не от меня, а от Нади. Но тогда я не хотел рассказывать тебе о ней. Потому и отнекивался. Ты бы ведь тогда стала расспрашивать, да? А я о ней почти ничего не знал, кроме того, что я в нее влюблен.

– Не стала бы, сынок. Ты ведь однажды попросил меня не спрашивать, – тихо сказала она и замолчала.

Это его решительное «я влюблен в нее» разбудило воспоминания. Когда он был с Марленой, он тоже так говорил. Она думала тогда, что это просто первая любовь, что он наивный ребенок и не знает – это когда-нибудь закончится. Она не предвидела катастрофы. Ее сын оказался еще более наивным, чем она думала. Он перепутал любовь с потерей сознания.

Она смотрела на его худую руку. Он держал ее запястье и нежно гладил своими длинными пальцами.

– Ты ужасно похудел, сынок. Ты вообще что-нибудь ешь? – прошептала она.

Он сжал пальцы и сказал:

– Помнишь, как ты писала мне письма, когда я был в Штатах? Я думал о них вчера. Тогда ты тоже постоянно меня спрашивала: «Ты там