Шрифт:
Закладка:
В ноябре 1790 года Берк опубликовал «Размышления о революции во Франции» в форме письма (объемом 365 страниц) к «джентльмену в Париже». Лидер либералов во время Американской революции, Берк теперь стал героем консервативной Англии; Георг III выразил свое восхищение своим старым врагом. Книга стала библией дворов и аристократий; Екатерина Великая, некогда друг и любимица философов, направила свои поздравления человеку, который вознамерился свергнуть их с трона.142
Берк начал с упоминания доктора Прайса и Общества памяти революции. Он осуждал участие священнослужителей в политических дискуссиях; их дело — направлять души к христианскому милосердию, а не к политическим реформам. Он не доверял всеобщему мужскому избирательному праву, за которое ратовал Прайс; он считал, что большинство будет худшим тираном, чем король, и что демократия выродится в правление толпы. Мудрость заключается не в количестве, а в опыте. Природа не знает равенства. Политическое равенство — это «чудовищная фикция, которая, внушая ложные идеи и напрасные ожидания людям, призванным путешествовать в неясных сферах трудовой жизни, служит лишь усугублению того реального неравенства, которое она никогда не сможет устранить».143 Аристократия неизбежна; и чем старше она будет, тем лучше будет выполнять свою функцию молчаливого установления того социального порядка, без которого не может быть ни стабильности, ни безопасности, ни свободы».144 Наследственная монархия хороша тем, что придает правительству единство и непрерывность, без которых правовые и социальные отношения граждан впали бы в суматоху и хаос. Религия хороша, потому что она помогает сковать те необщественные импульсы, которые, как подземный огонь, бегут под поверхностью цивилизации, и которые можно контролировать только постоянным сотрудничеством государства и церкви, закона и вероисповедания, страха и благоговения. Те французские философы, которые подрывали религиозную веру в образованных рядах своего народа, по глупости теряли вожжи, удерживавшие людей от превращения в зверей.
Берк был возмущен триумфом толпы в Версале над «мягким и законным монархом», обращавшейся с ним с «большей яростью, возмущением и оскорблением, чем когда-либо народ», поднявшийся «против самого незаконного узурпатора и самого кровожадного тирана».145 А вот и знаменитая страница, взволновавшая нашу юность:
Прошло шестнадцать или семнадцать лет с тех пор, как я видел королеву Франции, тогда еще дофинесу, в Версале; и, конечно, никогда не было более восхитительного видения на этом шаре, которого она, казалось, почти не касалась. Я видел ее прямо над горизонтом, украшающую и веселящую возвышенную сферу, в которую она только что начала двигаться, сияющую, как утренняя звезда, полную жизни, великолепия и радости. О, какая революция! И какое сердце должно быть у меня, чтобы без эмоций созерцать это возвышение и это падение!* Когда она добавляла титулы почитания к титулам восторженной, далекой, почтительной любви, я и не мечтал, что ей придется носить с собой острое противоядие от бесчестья, скрытое в этой груди; я и не мечтал, что доживу до таких бедствий, выпавших на ее долю в народе галантных мужчин, в народе людей чести и кавалеров. Мне казалось, что десять тысяч шпаг должны были выскочить из ножен, чтобы отомстить даже за взгляд, угрожавший ей оскорблением. Но век рыцарства прошел. На смену пришел век софистов, экономистов и калькуляторов, и слава Европы угасла навсегда.146
Сэр Филипп Фрэнсис посмеялся над всем этим, как над романтическим самогоном, и заверил Берка, что королева Франции была Мессалиной и нефритом.147 Так думали многие патриотически настроенные англичане; Гораций Уолпол, однако, утверждал, что Берк изобразил Марию-Антуанетту «именно такой, какой она показалась мне в первый раз, когда я увидел ее в качестве дофинесс».148
По мере развития революции Берк продолжал свои нападки, написав письмо члену Национального собрания (январь 1791 года). В нем он предложил правительствам Европы объединиться, чтобы остановить восстание и вернуть королю Франции его традиционную власть. Фокс был встревожен этим предложением, и 6 мая в Палате общин друзья, сражавшиеся плечом к плечу в стольких кампаниях, драматически разошлись. Фокс повторил свое восхваление Революции. Берк поднялся в знак протеста. «Неосмотрительно, — сказал он, — в любой период, но особенно в мой период жизни, провоцировать врагов или давать повод друзьям покинуть меня. И все же, если моя твердая и непоколебимая приверженность британской конституции поставит меня перед такой дилеммой, я готов рискнуть». Фокс заверил его, что их разногласия не привели к разрыву дружеских отношений. «Да, да, — ответил Берк, — это потеря друзей. Я знаю цену своему поведению… Нашей дружбе пришел конец».149 Он больше никогда не разговаривал с Фоксом, за исключением формального союза на процессе по делу Гастингса.
В своих трудах о Французской революции Берк дал классическое выражение консервативной философии. Ее первый принцип — недоверие к рассуждениям индивида, какими бы блестящими они ни были, если они противоречат традициям расы. Как ребенок не может понять причины родительских предостережений и запретов, так и индивид, который по сравнению с расой является ребенком, не всегда может понять причины обычаев, условностей и законов, в которых воплощен опыт многих поколений. Цивилизация была бы невозможна, «если бы выполнение всех моральных обязанностей и основы общества зависели от того, чтобы их причины были понятны и наглядны каждому человеку».150 Даже «предрассудки» имеют свою пользу; они предрешают современные проблемы на основе прошлого опыта.
Поэтому второй элемент консерватизма — это «предписание»: традиция или институт должны быть вдвойне почитаемы и редко изменяемы, если они уже записаны или воплощены в укладе общества или структуре правительства. Частная собственность — пример предписания и очевидной иррациональности мудрости: Кажется неразумным, что одна семья должна владеть столь многим, другая столь малым, и еще более неразумным, что владельцу должно быть позволено передавать свое имущество наследникам, которые не подняли руку, чтобы заработать