с нами. Но он их понес. Мы стреляли в упор, видели, как падали убитые. В конце концов, в сложившейся тогда ситуации, победили мы. Капитан Горбаткин предложил мне, под свежим впечатлением написать о наших приключениях. В короткие часы отдыха я брался за карандаш, но не мог написать ничего, даже отдаленно передававшего бы пережитое. Сейчас я его описал. И, конечно, очень слабо. Я много раз в жизни рассказывал знакомым этот эпизод. Женщины, как правило, слушали с интересом, мужчины – кто со скукой, кто скептически. Я же, рассказывая, все переживал снова: видел орущего немецкого танкиста с поднятыми руками, убитого комиссара, бешено мчащуюся, гремящую выстрелами, машину, темное предрассветное небо, расцвеченное трассами пулеметных очередей, пули, вздымающие пыль совсем передо мной. Как в те минуты, горела грудь и сохло во рту. В своем рассказе я не прибавил ничего. Я не помню, как менял обоймы в карабине. Я и не пишу про это. Потом я писал стихи про этот случай. Все в них упрощено. Но я не знаю поэта, который мог бы описать этот внезапный бой на рассвете. По-моему, описуемы чувства до боя, после него, но сам бой… Всякое описание – есть переосмысление, а в нем всегда только довольно жалкое отражение. Повторяю: мой рассказ не содержит ни слова выдумки. В нем пересказаны факты, но не высочайший трагизм секунд, не самозабвение до бесчувствия и страх и многое другое. Я, Наташенька, не Хемингуэй, но и он бы над описанием такого боя помучился.

Штаб 111 бригады расположился у местечка, которое называлось Рождественская Хава. Дня за три до нашего прихода здесь сосредоточились поредевшие в боях подразделения. Погиб, конечно, обоз 1-го батальона, а с ним и Петя Амерханян. Меня приветливо встретил командир бригады подполковник Дремов, расспросил о подробностях гибели комиссара, осведомился, почему у меня забинтованы пальцы. Ранен я не был, а где-то подцепил чесотку и очень от нее мучился. В Рождественской Хаве я снова встретил Усанова, Верича, командира разведроты Сахипова. Поговаривали, что Сахипов станет начальником разведки бригады, потому что Усанов не проявил ни инициативы, ни знания дела в только что миновавших боях. Но пока об этом только говорили. Я чувствовал себя, не без основания, обстрелянным солдатом, а образ моих действий, как, впрочем, и других бойцов нашей группы, охарактеризованный капитаном Горбаткиным, вызвал ко мне теплое отношение со стороны многих. Старый интендант дал мне выпить стопку спирту, выдал со склада новую шинель, брюки, гимнастерку. Все это, кроме отличной шинели, было мне несколько великовато, но, конечно, не так, как обмундирование, выданное в 108 запасном полку. Я выглядел вполне прилично. Интендант познакомил меня с двумя девушками, эвакуированными из Воронежа. Город еще оставался в наших руках, но, как рассказывали, его нещадно бомбили немцы, и там нечем было дышать от дыма и пыли. Так вот, вид у меня был, разумеется, замученный, мрачное впечатление производили грязные бинты на нарывавших руках. Нашли новые бинты, руки перебинтовали, стали спрашивать о боях. Я рассказывал девушкам нашу страшную историю, и они плакали и спрашивали, было ли мне страшно, и я честно ответил, что да, было страшно, очень страшно. А вечером я прогуливался с одной из девушек в рощице и говорил о совсем мирных делах. Жизнь и тогда была сильнее смерти.

Кажется, еще в июле бригаду ввели в бой в Воронеже. Здесь шло кровопролитное сражение. Рассказывали, будто немцы бросались в психические атаки. И тем не менее они были остановлены. За нами оставался воронежский пригород, называвшийся Придача. Здесь полыхал ад кромешный. Но бригада держалась, несмотря на громадные усилия 323 пехотной дивизии немцев сбить ее. В одной из контратак погиб командир 1-го батальона капитан Андронов. Его сменил хорошо мне знакомый старший лейтенант Клейников. Я встретился с ним на командном пункте бригады. Он был очень усталым и обросшим. Командир бригады, поговорив с ним, усадил на стул, вызвал девушку парикмахера. Клейников сидел, откинув голову, и, казалось, ничего не чувствовал. Потом он уехал в батальон. Андронова похоронили на высоком холме у небольшого села Никольское близ Воронежа. В этом селе размещался штаб бригады.

Конечно, в самом Воронеже было страшнее, чем в Никольской. Но и здесь было не сладко. Однако сначала о городе. Он отлично просматривался с любого холма. Воронеж горел. В определенные часы над нашими позициями повисали «юнкерсы». Бомбили подолгу, самолеты прилетали большими группами. Одни уходили, другие появлялись. Пикировали с какой-то сиреной, должной наводить ужас. Но какое значение имела сирена в этом хаосе разрывов бомб, снарядов, мин?! Над Воронежем действовали и наши самолеты. Они тоже прилетали ежедневно бомбить немцев. Это были английские «бостоны». Не знаю почему, но бомбардировщики не имели прикрытия из истребителей. Я ежедневно наблюдал сам, как наших атаковали два «мессершмидта» и регулярно сбивали 2–3 самолета.

Никольское, где располагался штаб бригады, постоянно обстреливалось из орудий. Но люди знали режим огня, умели находить не слишком опасные места и работали спокойно, обстановка на фронте стабилизовалась. Обе стороны перешли к обороне, закопались, притаились в домах. К этому времени я привык к штабной работе. Не обошлось без нелепостей. Мне поручили штабную почту. Я получил кучу писем, которые не раздавались адресатам за все время отступления. Многих людей в штабе я не знал, и справок никто мне не давал. На конвертах невыясненных адресатов я написал: «В части не числится». Такую формулировку мне подсказали, не объяснив ее значения. А это оказалось важным. Она означала гибель адресата и служила основанием для соответствующего сообщения семье. Ничего этого я не знал и потому, среди прочих, похоронил и начальника особого отдела (контрразведки) бригады. Пожилой майор смотрел на меня испытующим взглядом, но кончилось все благополучно: меня отстранили от почтовой деятельности. И хорошо сделали. У меня и так было много работы.

В распоряжении разведотдела оказались солдатские книжки убитых немцев, письма, записки, кое-какие документы. Во всем этом я разбирался, сидя в хорошей комнате дома, где помещался командир бригады. Трудности я испытывал большие. Мой словарик вместе с вещмешком достался немцам (меня удовлетворяло сознание того, что я не оставил им других трофеев). Военной терминологии, стиля я, конечно, не знал. Тем не менее терпеливо читал рукописные и печатные бумажки, разбирался. Командир бригады, казавшийся мне человеком суровым, не торопил меня, не проявлял нетерпения. (Впервые подполковника Дремова я увидел еще на Ветлужской во время своего очередного дежурства на кухне. Я колол дрова перед бараком, служившим столовой. Барак был холодный, с выбитыми стеклами. Длинные столы покрывал лед. Посередине