изумился моему потрепанному, замусоленному виду и потребовал, чтобы я немедленно привел себя в порядок. Я отправился в роту охраны штаба, познакомился с поваром Зюзей, взял у него ведро, набрал воды, согрел, устроил себе баню, прокипятил белье и обмундирование и счел себя совершенно готовым к службе в штабе армии. Поужинали. Вдоволь угостились медом (его безжалостно выкачивали из оставшихся без присмотра ульев), потом я заполз в шалаш и лег. Поразила тишина. Можно было спать, не думая об артобстреле. Бойцы из охраны тихонько пели «В степи под Херсоном высокие травы». Утром я явился к капитану Сетенко. Он одобрил мои банно-прачечные усилия и показал шалаш, где я мог расположиться на постоянное жительство. Я бросил в угол шинель и вещмешок. Сетенко спросил, почему я ношу за поясом мешок. Я ответил, что в нем табак, который в кармане превращается в пыль. Этот довод оказался неудовлетворительным, пришлось мешок убрать с видного места. Подошли еще несколько офицеров, среди которых были майоры и выше. Я оробел. Ведь в бригаде подполковник был самым старшим командиром. Но мое солдатское присутствие никого не шокировало. Сетенко сказал, что я переводчик, и на этом дело кончилось. Кто-то спросил, откуда я пришел. Когда в разговоре узнали, что я из 111 бригады, что был не только в боях, но и находился в одной машине с покойным комиссаром (этот случай был известен всем), ко мне стали относиться совсем уважительно. Особенно запросто со мной обходились капитан из политотдела Негрич и штабной врач, интеллигентный мужчина с испанской бородкой доктор Бендриков. С ним я нередко беседовал о московских музеях, особенно о музее им. Пушкина. Так началась жизнь в Разведотделе штаба 40 Армии. Основной его состав был мне пока незнаком, я знал, что разведотдел возглавляет очень требовательный полковник Черных, а штатный переводчик отдела киевлянин Корнблюм – великолепный знаток немецкого языка.

Жизнь на пчельнике была спокойной. Я полеживал в шалаше, читал не помню, как ко мне попавшего, «Титана» Драйзера. Чтение двигалось необычайно медленно. Слишком далекими в тот момент оказались для меня дела и чувства Френка А. Каупервуда. «Титана» я не дочитал, отдал его Бендрикову, а тот командарму (так, по крайней мере, говорил доктор).

Линия обороны 40 Армии в июле, августе и сентябре проходила через Воронеж и на юг по левому берегу Дона. В августе и сентябре шли тяжелые бои за Воронеж и плацдармы на правом берегу Дона. С точки зрения большой стратегии, эти бои имели местное значение, но преуменьшать его не приходится. Именно они не давали возможности немцам перебрасывать войска под Сталинград. Для нас бои под Воронежем были чрезвычайно трудными: мы ощущали острейший недостаток в снарядах и минах (огонь каждого орудия строго лимитировался), бои были очень кровопролитными, как всякие бои в городе и при форсировании рек.

Дня через два после моего прибытия на пчельник была предпринята попытка переправиться через Дон. Ночью Сетенко и я прибыли на армейский наблюдательный пункт. На рассвете началась артиллерийская подготовка, я впервые наблюдал огонь «Катюш». Сетенко и я целый день просидели в блиндаже, выкопанном в небольшой рощице. Сидение это оказалось весьма опасным, потому что лесок обстреливался артиллерией и минометами то и дело слышались близкие разрывы, по веткам шуршали осколки. Время от времени Сетенко вылезал из блиндажа поразмяться и поглядывал на меня. Разумеется, я вылезал вслед за ним, сворачивал цигарку, закуривал. Смел и хитер был капитан Сетенко, испытывая меня. Но и я к этому времени знал, что такое бой, что на армейском НП не так уж и страшно, и умел не отставать от других. К вечеру стало ясно, что наступление захлебнулось. Мы вернулись на пчельник.

Через пару дней я впервые увидел пленных. Это были два венгра (один раненый в ногу), по-немецки они ни слова не понимали и допросить я их не мог. Часовых для охраны пленных не нашлось и их поручили моему попечению, до прибытия машины из Усмани. Венгров я посадил в щель для укрытия от авиации, сам сел наверху. Смотрели мы друг на друга, венгры пытались мне что-то сказать, я – им. Ничего не получалось. Я закурил. Пленные взглянули на меня столь выразительно, что я передал им кисет и газету. Но самокруток они делать не умели. Я их сделал для них сам. Покурили. Потом раненый захотел испражниться. В щели этого делать было нельзя, да и справиться с этим он один не мог. Я и второй пленный вытащили беднягу из щели, отнесли в сторону, держали пока он справлялся со своим делом. Приехала машина из штаба. Венгров погрузили. Долго они махали мне на прощанье руками. В такой обстановочке закладывались основы венгеро-советской дружбы: венгры – руси бхай, бхай!!

Вскоре в Усмань уехал и Сетенко. Я остался один. Однажды утром, проснувшись, я услышал стрельбу из пистолетов. Поскольку вокруг не обнаруживалось никакого волнения, я пошел на выстрелы просто из любопытства. Увидел: несколько офицеров от майора до полковника стреляют по консервной банке: забавляются. Я встал у одного из блиндажей узла связи. Не помню, кто и как обратил на меня внимание. Только один, показавшийся мне пожилым, подполковник с орденом Красного Знамени, в сбитой на затылок фуражке взглянул на меня, и между нами произошел разговор: «Значит, ты переводчик?» «Да». «А сколько тебе лет?» «Двадцать…» «Если бы мне было двадцать лет, я бы здесь всех баб перевернул». Разумеется, я немного ошарашился, но все же ответил, что прибыл в штаб армии всего несколько дней тому назад. Кто-то засмеялся, а подполковник сказал: «Моя фамилия Сваричевский. Отныне ты будешь со мной». Так началась хорошая дружба между мной и Владимиром Владимировичем Сваричевским, которому в то время было лет 46–47. В момент нашей встречи он занимал должность первого заместителя начальника Разведотдела Армии. Из его рассказа я знал, что у него в Краснодаре жена, что он всю жизнь прослужил в армии, был в Монголии, в конце 30-х гг. числился врагом народа, а незадолго до войны получил обратно орден и вернулся в войска. Сваричевский не получил большого образования. Он этого и не скрывал, и не считал большим достижением. (Я встречал среди военных и таких, которые гордились тем, что не кончали «академиев».) Однако Сваричевский был безусловно опытным в военных делах и бесспорно смелым человеком. Подполковник Сваричевский считал, что жизнь человеческая коротка, на войне в особенности, а ее единственное настоящее украшение – женщины. Он старался их не упускать, и я прямо скажу, что они не очень от