речь. Неожиданно один из майоров ни с того, ни с сего размахнулся и влепил пленному оплеуху, вынул носовой платок и вытер руку. То же самое через секунду повторил другой. Немец от неожиданности стукнулся головой об стенку. Он не произнес ни звука, но взглянул на майоров с таким презрением, что мне стало тошно. Не знаю, заметили ли это майоры, но они удалились. Я чувствовал себя омерзительно. Нет. Я никогда не бил пленного, никогда. Я отлично сознавал и сознаю, что мы воевали против зверей. Но я никогда не считал для себя возможным что-либо перенимать у зверя. Опыт фашистских застенков для меня не содержал ничего поучительного. Поэтому, между прочим, я не стал вести беседу с немцем тяжело раненым в ногу. Он лежал в хате на соломе и смотрел в себя. Мы вошли к нему с доктором Бендрикивым. В хате пахло гнилым мясом. Бендриков сказал, что у пленного гангрена и что он через несколько часов умрет. Мы решили не задавать ему вопросов. Я ушел с тяжелым чувством. Меня вдруг поразила мысль о беспредельном одиночестве умирающего. О чем он мог думать? Не знаю. Ему, видимо, было очень тяжело. Он уставился в потолок и облизывал губы.

Войска Армии перешли к обороне. Командарм Попов был куда-то переведен. Армией командовал его заместитель генерал Ф. Ф. Жмаченко. Военно-Полевое Управление утрачивало свое значение. Здесь оставался узел связи, да несколько офицеров из оперативного отдела. В конце сентября или в октябре, я снова побывал со Сваричевским в Воронеже. Мы шли по битому кирпичу, мимо развалин многоэтажных домов. Недалеко рвались мины. Помню раненую лошадь, она понуро стояла, чуть приподняв раздробленную окровавленную переднюю ногу. Никто почему-то не додумался ее пристрелить. Подполковник Сваричевский с кем-то встретился, закончил дела, и мы благополучно вернулись на командный пункт. Я побывал в Усмани, познакомился со всеми офицерами разведотдела, с переводчиком Корнблюмом. Встретили меня по-братски, как старого знакомого, но полковник Черных, по-прежнему, своим меня не считал. Я возвратился на ВПУ под Воронеж, где со мной по очереди жили то Сетенко, то Сваричевский. Вечерами собирались, стучали в домино, слушали патефон. Пластинки привезли из Воронежа. Я слушал модные перед войной медленные фокстроты и печальные танго. Было одиноко и грустно. Я писал для Нины плохие стихи. В одном из них есть такие правдивые строчки:

Тихо струны гитары струились,

Чуть светильник борол полутьму,

Мы тихонько на руки клонились

В голубом папиросном дыму.

Каждый думал свое, дорогое,

Каждый жизнь до конца вспоминал,

И снаряды, как что-то пустое,

Хоть рвались, но никто не слыхал.

Это правда – то, что здесь написано.

В ноябре выпал первый снег, землю сразу же прихватило морозом. Началась зима. В ночь на 7 ноября на ВПУ прибыл майор Браверман, занимавший высокий пост в разведотделе. Мы знали друг друга понаслышке, виделись раз или два, а теперь предстояло немного побыть вместе. Был мороз. В соседней рощице рвались снаряды, но мы знали режим огня и чувствовали себя спокойно. Браверман открыл банку рыбных консервов и достал фляжку со спиртом. Мы поздравили друг друга с праздником, выпили, закусили и прилегли на койках. Браверман был кадровым военным. Происходил из семьи сапожника. Он рассказал мне грустную историю о своих стариках, не успевших эвакуироваться из Винницы, про свою горячо любимую жену. Потом стал говорить о своем пристрастии к музыке, про то, как впервые попал в оперу. Слушал «Кармен» и несколько дней находился под впечатлением этой музыки. Потом мы спели с ним «Землянку» и, наконец, он стал рассказывать анекдоты: «Балагула назначили ребе, он созвал паству и сказал: “Евреи, старый ребе умер, мать его ёб! Теперь я ваш ребе, мать вашу ёб! Что за жизнь пошла? Все почтенные евреи не вылезают из бардаков!” Кто-то из паствы ударил себя в лоб и крикнул: “О!” Балагул спросил: “Почему ты сказал «о?»” “О, я вспомнил, где оставил свои галоши!”» В таком духе повествовал Браверман в ночь перед двадцатипятилетием Октябрьской революции под аккомпанемент недалеких разрывов снарядов. Мы хохотали, как сумасшедшие.

В ноябре 1942 г. Воронеж был исключен из полосы действий 40 Армии. Ее штаб разместился в селе Солонцы, где Сваричевский и я получили большую промерзшую хату. Топить было нечем. Когда становилось особенно холодно, я снимал с крыши солому, топил печь. Вообще-то спасало хорошее обмундирование. В Солонцах мне как переводчику рядом с Корнблюмом делать было нечего. Черных с трудом терпел мое присутствие, но и никуда не отправлял. Между тем он мог бы это сделать. Армией теперь командовал генерал Москаленко, а он о моем существовании, разумеется, ничего не знал. Позже Черных все-таки изгнал меня в роту охраны. Но этому предшествовали некоторые события, заслуживающие описания.

Прежде всего стоит подвести некоторый итог моего пребывания в разведотделе. Я стал настоящим военным переводчиком, освоился с информационной и оперативной работой. Жил я в суровых условиях боевой обстановки. Конечно, служба в штабе армии по степени опасности не входит ни в какое сравнение с простым пребыванием на передовых позициях. Я и не делаю никаких сравнений. Я хочу сказать, что острая обстановка боя была мной пережита. Я научился ориентироваться в сложных, опасных ситуациях независимо от того, часто или редко они выпадали на мою долю. Однажды мне пришлось быть на ВПУ с майором Зайцевым из оперативного отдела. Нас почти непрерывно обстреливали из минометов. Жить и работать в этих условиях было очень трудно, а мы жили и работали. Зайцев при мне сказал приехавшему Сваричевскому: «Смелый парнишка твой Кац». Большей похвалы мне не требовалось. Подполковник Сваричевский и некоторые другие командиры придавали всему этому значение. Полковник Черных не придавал.

Жил я неплохо. Читал как-то попавшие мне в руки книги Яна о Чингисхане и Батые. Подкармливала меня пышная красавица Надя – повариха из офицерской столовой и подруга подполковника Сваричевского.

Однажды подполковник Сваричевский распорядился запрягать. «Виллисов» в то время в разведотделе не было и разъезжали на лошадях. Старый кавалерист имел в своем распоряжении отличную тройку и ездового Бурылева. Этот хитроватый, но хороший парень так и пробыл у Сваричевского до конца войны. Как все ординарцы, он покровительственно относился к тем, кого уважал, и с презрением к неуважаемым, независимо от чинов. Я находился в числе покровительствуемых.

Так вот, мы поехали под вечер в деревню Данково, куда предполагалось перемещение командного пункта Армии. Была тишина… Тройка летела по накатанной дороге. Подполковник Сваричевский и я