успевал я произнести слово, как врывался дивизионный переводчик, переводил вопрос и ответ. Допрос был несложным. Но ведь я впервые в нем участвовал. Нужно было, чтобы мне не мешали и не торопили. В момент допроса этого никто не учел, и я стоял, хлопая глазами. Сначала командарм обращался ко мне, потом перестал. Меня вытеснил дивизионный переводчик. Я вспомнил, как Кирюшка читал мне какой-то рассказ Шолом-Алейхема, в котором говорится: «Евреи нация небольшая, но, ух, какая противная!» и «Чтобы погуще их сеять, но чтобы пореже они взошли».

Немец выдавал себя за антифашиста, сообщил, что в плен его никто не брал, что сдался он сам, охотно отвечал на вопросы. Уходя с допроса, он сжал правую руку в кулак и приветствовал всех жестом немецких коммунистов «Rot Front». А я, между тем, был уничтожен. Командарм, разумеется, ничего не сказал. Подполковник Утин пожалел меня: «Сплоховал ты! Ничего, обойдется!» Обошлось. Очень скоро я научился допрашивать пленных.

Шла и не связанная с войной жизнь. Я подружился с сыном полковника Белодеда лейтенантом Виктором Белодедом, красивым парнем моего возраста. Он служил в разведке штаба артиллерии. Мы с ним много болтали, шатались в окрестностях кирпичного завода. Он показал мне немецкий пистолет «парабеллум». Пошли в какой-то ров. Виктор нашел немецкую каску и выстрелил в нее пару раз. Я попросил у него пистолет, мне тоже хотелось пострелять. Лейтенант строго сказал: «Личное оружие нельзя давать в чужие руки». Я не стал спорить, но подумал, что он хоть и моих лет, но уступает мне в возрасте: я через такое отношение к оружию прошел, когда свистел в гильзы. Вслух же я похвалил его за строгое соблюдение устава и рассказал ему, как Усанов, нарушив оный, поручил мне автомат, и, как я потерял его отнюдь не в сражении. Другим моим приятелем стал ефрейтор связист (забыл его фамилию), рвавшийся в авиацию. Он ясно представлял себе, насколько опаснее служба в авиации, чем в армейском полку связи. Но он хотел летать. В конце концов он добился перевода в какую-то летную часть. Этот парень в свободные минуты приходил ко мне, мы разговаривали, и я ему напевал Вертинского. Но ему нравилось «То не ветер ветку клонит».

Мне выдали хорошее обмундирование и, на этот раз, по росту. Я обменял все от пилотки до портянок, получил на зиму теплые вещи. По повелению подполковника Сваричевского (в тот момент я в таких повелениях еще нуждался), я снял с пленного немца добротные сапоги, а ему отдал свои обмотки и ботинки. Вид у меня стал совсем бравый. В результате героических усилий, я даже избавился от вшей. Помогли девушки связистки, регулярно стиравшие мои боевые пожитки. Так вот, я, конечно, не оправдал надежд Сваричевского и не перевернул всех связисток Полевого Управления. Но я и не оказался вовсе недостойным его надежд. Он это скоро обнаружил и только предупредил: «Имей в виду, Рива нравится командарму…» Рива считалась одной из лучших морзисток. Но дело не в том, Рива была красавицей. Ничего не знаю о ее отношениях с командармом. Никогда о них не заговаривал. Мне было 20 лет, Риве лет на пять побольше. Я любил Риву, а Рива любила меня. Вот и все. Рива сшила мне бархатный синий кисет на белой подкладке и вышила на нем розовыми нитками: «Леше от Ривы». Однажды я шел мимо печи для обжигания кирпичей. Хороший осенний день клонился к закату. Было тихо, как может быть тихо в нескольких километрах от фронта. Слышалась артиллерия. Шагал я быстро и наткнулся на группу командиров, сидевших на стульях, о чем-то мирно беседовавших. Здесь были: командарм, Сваричевский, Утин и еще несколько человек. Разумеется, я не намеревался задерживаться, но меня заметил командарм. Он меня окликнул: «Переводчик, как дела?» Я вытянулся и в общем-то не знал, что ответить. Вмешался Сваричевский: «Дела у него хороши. Рива ему кисеты шьет». Все засмеялись, а командарм сказал: «А ну, покажи-ка кисет». Я протянул синий бархатный мешочек. Он продолжал «Разве это кисет? Вот мне прислал кто-то в посылке кисет из красной материи с надписью: “Дорогому бойцу”. А это что?» Я спокойно ответил: «У моего кисета белая подкладка, а белый цвет – символ невинности». Мои слова произвели сенсацию: Рива и невинность в чьем-то понятии не совмещались. После этой беседы в обществе командующего мое положение на ВПУ безусловно укрепилось. А Рива, красавица Рива просто для многих была зеленым виноградом.

Осенью 1942 г. в «Правде» печаталась пьеса Корнейчука «Фронт». Я ее прочитал. Приехал на кирпичный завод полковник Черных. Были Сваричевский, Сетенко и еще один майор. Стали обсуждать новую пьесу. Собравшимся она не нравилась надуманностью ситуации. Вставил слово и я, сказав, что даже мой старый знакомый Усанов не был таким дураком, как полковник Удивительный, да и почему во главе армии оказался никуда не годный командующий. Как это могло случиться? На эту сторону дела обсуждавшие пьесу внимания не обратили. Поэтому мои замечания остались без ответа. Черных покачал головой, восприняв мою речь с таким же удивлением, как Валаам разглагольствования своей ослицы. Когда же все ушли, Сваричевский мне сказал, чтобы я не болтал лишнего, особенно в присутствии лиц из особого отдела. Оказалось, что незнакомый майор – это офицер из контрразведки и фамилия его Знаменский. Я принял к сведению предупреждение подполковника. Впрочем, до конца войны у меня сохранялись отличные отношения с майором Знаменским и другими работниками особого отдела. Гораздо больше, чем пьеса Корнейчука, «Фронт», мне понравились «Русские люди» Симонова, особенно сцена, в которой Глоба с песней уходит умирать.

Все рассказанное вовсе не свидетельствует о развеселой жизни. Это эпизоды. Повседневность была трудной, ответственной, подчас опасной. И потому я писал в октябре 1942 г., сидя в пустой комнате расшатанного взрывами домишки у печи для обжигания кирпича:

«Хотелось плакать в этот горький миг,

Остался я один, и ты одна осталась.

И вот сегодня журавлиный крик

Поднял в душе убитую усталость.

Снаряды рвали черный прах земли,

Лучи ж заката ласково играли,

И мук земных не знали журавли…

Так вспоминалась Нина. Прошел только год с того дна, когда я простился с ней на площади Ногина. Но этот год равнялся нескольким жизням.

Во второй половине сентября 40 Армия частью сил повела наступление на Воронеж. Я был посвящен в его подготовку. Подполковник Сваричевский ничего от меня не скрывал. Я знал даже о дне начала наступления. Пожалуй,