принялся за ужин. Не успел я насытиться, дверь хаты открылась и в ней показался замполитрука роты, он посмотрел на меня и сказал: «Вот как ты проводишь политбеседу?!» Ничего не прибавив, а только сверкнув глазами и покачав головой, он вышел. Я спокойно, с чистой совестью, продолжил ужин. Ведь беседу-то я провел. Наутро я вернулся в Солонцы и немедленно был вызван к командиру роты. Боже мой! Что тут началось?! Очень шумливым был капитан. Он кричал, что я его обманул, что он бы и сам отпустил меня, если бы я прямо сказал, что собираюсь к бабе, что он мне доверял, а теперь я разбил его лучшие надежды. Я и слова не мог вставить в этот ни с чем не сравнимый монолог. Было очень обидно: виноватым я себя не считал: ну с какой стати я должен докладывать, с кем я проведу свободный вечер?! Капитан откричался и сказал, что обо всем доложит по начальству. Из разведотдела меня изгнали в роту охраны, как Адама из рая, и за аналогичный поступок. Куда меня могли двинуть из роты охраны, я не знал. Над этим надлежало думать начальству. Но преступление мое обошлось без наказания. В январе 1943 г. 40 Армия перешла в наступление. Снова образовалось Военно-Полевое Управление, и подполковник Сваричевский забрал меня на войну. А про Аньку я написал:

Но грянули тяжкие взрывы,

Поток наступления забил,

Видали донские обрывы

Второй на земле Измаил.

И Анька мне в грохоте снилась,

И письма бежали вослед…

Судьбы мимолетная милость,

Былого хороший привет.

Былым становилась Нина.

В Острогожско-Россошанской, Воронежско-Косторненской и Белгородско-Харьковской операциях 40 Армия вела бои на направлении Главного удара. Уже сразу после артиллерийской подготовки обозначился большой успех наступления. Венгры и итальянцы не выдержали натиска танков и пехоты, стали беспорядочно отступать, сдаваться в плен. Тяжелее приходилось в боях против немцев, но и они вынуждены были отходить.

На Дону в январе 1943 г. стояли сильнейшие морозы. Подполковник и я ехали на новое ВПУ. Он сидел в кабине, я мерз, несмотря на хорошую одежду, в кузове полуторки. Миновали только что оставленный противником передний край обороны, увидели следы недавних боев. Еще не успели убрать убитых. Они лежали то там, то здесь, чуть запорошенные снегом, лицами вниз. Помню, у одного была раздавлена голова. Как случилось такое, то ли его задел гусеницами танк, то ли еще что-то – не представляю. Наступил вечер, когда мы добрались до большого села Урыв. Здесь пахло гарью и чем-то приторным, которое я не умею определить. Но такой запах обычно стоит в местах боев. Это запах взрывчатки и мертвого – убитых людей, лошадей, сгоревших построек, спаленных танков – всего, что было в бою и погибло. Урыв чернел в ночном мраке развалинами и устремленными в небо печными трубами. Трещал жгучий мороз, а согреться было негде, не из чего было разжечь костер. Мы замерзали. Кое-как нашли по дороге какой-то домишко. Там приткнулись на ночь. Я не помню сейчас, как развивались события день за днем. Войска Армии быстро двигались вперед, мелькали деревни, города Короча, Белгород, Богодухов и многие другие. Мы попадали под бомбежки, артобстрел, но все это казалось неизбежным, обычным, хотя и страшным. В это-то время я и заслужил высокую похвалу от смелого майора Зайцева. На каждом новом месте, если это не был населенный пункт, Сваричевский в землянках строил фундаментальные печи. Иногда мы не успевали их растапливать, ехали дальше. Я спрашивал, зачем нужно строить печи? Сваричевский отвечал: «Знай, где бы ты ни остановился, устраивайся так, будто надолго. Это пригодится». И я месил глину, таскал кипич. И это помимо всего того, что нам приходилось делать по прямым обязанностям. Вообще Сваричевский любил тепло. Поэтому он заставлял меня натапливать помещение до уровня бани. В одном селе от моего усердия сгорел дом. Дело было ночью. Сваричевский и я успели собрать пожитки, выскочить на улицу под аккомпанемент рвущихся патронов. Подполковник любил возить с собой хороший комплект боеприпасов. В данном случае горел ящик патронов для парабеллума, который я не успел вытащить.

В большом селе Болдыревка я, кажется, впервые увидел командарма Москаленко. Он быстро шагал, разговаривая с каким-то офицером. Худощавый стройный генерал казался порывистым, энергичным, молодым. На минуту он остановился у трупа зарубленного венгерского еврея. Это мне запомнилось. На дороге лежал небритый, оборванный, пожилой человек. Его стриженная под машинку голова была рассечена до глаз умелым и сильным ударом сабли. Очевидно, какой-то венгерский офицер (они имели палаши) с коня зарубил этого еврея.

Другое впечатление от того времени: Громадные массы пленных: венгры, итальянцы, немцы. Я видел фильм Де Сантиса «Они шли на восток». Режиссер показал все возможное. Действительность была много страшнее. С неба светило злое морозное солнце, сверкали белизной снегов бесконечные степи. И по трескучему снегу шли оборванные, закутанные во что попало, замотанные в тряпье, в каких-то соломенных ботах длинные колонны пленных. Для десятков тысяч людей не было и не могло быть специальных помещений. Трудно приходилось с питанием. Кажется, это произошло в Болдыревке. Сваричевский и я ютились в комнатенке большого барака. Ночью мы услышали шум. Я с трудом приоткрыл дверь и увидел, как барак лавиной наполнили пленные итальянцы. Они не садились, а оставались стоять, прижимаясь друг к другу. Барак набился до отказа. Мы со Сваричевским оказались в плену за непробиваемо припертой дверью. Упади где-нибудь искра, и сухой барак сгорел бы на морозе, и никто не смог бы из него высунуть и носа. Окна в нем были забиты досками. Другой раз и в другом месте так же набили комнаты большого дома немцы. Я пришел допросить их, но дело это оказалось бессмысленным. Они давно оторвались от своих частей, ничего не знали о положении на фронте. И немцы были оборваны, без шинелей, с ногами, завернутыми в тряпье, перевязанное бечевками. Среди них оказался человек, потерявший рассудок. Он смотрел на меня широко раскрытыми глазами, махал руками и, задыхаясь, громко повторял: «Ну, убей, убей, убей!» Этого я не выдержал. Знал, что передо мной убийцы, грабители, сволочи, но не мог ничего с собой поделать. Сбегал, принес весь свой запас хлеба (буханки три), отдал. Потом видел, как они разделили хлеб по кусочку на всех, по маленькому кусочку, но каждому. И еще запомнилось: в каком-то большом населенном пункте груды сваленных в одно место для захоронения вражеских трупов. Голые, замерзшие, ребрастые, с