Шрифт:
Закладка:
Кончился еще один большой этап в моей военной жизни. Наверное, следует отвлечься от событий и осмыслить пережитое. По сути дела, я получил офицерский пост, хотя звания не имел. Полковник Черных определил мне круг ежедневной работы, которую я исполнял, как любой из офицеров разведки. В этом отношении я мог гордиться достигнутым. Но вспыльчивый, неровный в обращении полковник Черных висел надо мной, как и над другими сотрудниками отдела дамокловым мечом. Совершенно невозможно было предвидеть источник его неудовольствия. Так, его раздражали мои немецкие сапоги. Но ведь других-то у меня не было. Полковник морально угнетал всех. Поэтому, когда он на некоторое время удалился от дел по причине банального триппера, я, как и другие, наслаждался покоем. Был и другой момент, давивший мне на душу. Это мой несчастный покойный отец. Меня никто ни о чем не спрашивал, но каждый косой взгляд особиста, а теперь я сталкивался с контрразведкой постоянно, заставлял меня думать: «Узнали!» А они и не думали ничего узнавать. Мне кажется, что на время войны эта проблема утратила актуальность. Я, конечно, не знал, что дивизиями, армиями, фронтами командуют недавние «враги народа».
В апреле 1943 г. мать написала мне о смерти Бориса. Ему было 39 лет. Я не испытал ни чрезмерного горя, ни чувства громадной утраты. Слишком далеко я ушел от Москвы, от дома, от его забот и тревог. Смерть стала очень повседневной, а я порядочно оскотинился, и, если речь заходила о жизни и смерти, то я думал только о себе. Умирать не хотелось, а возможностей представлялось более, чем достаточно.
Тем не менее, меня увлекали стихи Симонова. Лейтенант Виктор Белодед как-то съездил в тыл, привез оттуда сборничек его стихов, передавая услышанное: Симонов постоянно на войне в войсках, ходил с разведчиками в поиск, плавал на подводной лодке. Да и сами стихи свидетельствовали о глубоком проникновении их автора в военное житье, о прекрасном умении своими личными чувствами и переживаниями выразить настроения каждого. Кто, собственно, мог оставаться равнодушным к «Жди меня», «Я не помню, сутки или десять…», и т. д. Все повторяли:
«На час запомнив имена, –
Здесь память долгой не бывает –
Мужчины говорят: “Война”,
И наспех женщин обнимают».
В ответ на эти. чудесные стихи я разразился полемикой:
Я, конечно, наберусь терпенья,
Чтоб за радость улетевших дней,
Жить далекой тайной сновиденья,
Силой ласки и любви твоей.
Это относилось к Нине. Совершенно искреннее вранье. Я писал совершенно искренне. Но тогда же в тыловой деревеньке Стрыгаслы, куда я ездил по каким-то делам, встретился с курносой девчонкой, при свете керосиновой лампы рассказал (без вранья, правды было достаточно) о моих путях-дорогах, а потом очень искренне написал:
Все брошено, вздохнул я по-былому,
Хоть миг один, какая в том беда?
Поэты говорят, что это омут,
Но в омуте прозрачная вода.
Я говорил, что внимательно следил за статьями Эренбурга. Все, что публиковал Симонов, меня тоже очень увлекало. С большим интересом читал я, печатавшуюся в газетах, повесть «Дни и ночи». Я считал повесть незаконченной и обрадовался, когда в мае 1945 г. прочитал в газете рассказ Симонова о встрече Сабурова с Аней в Берлине. К. Симонов поступил совершенно правильно, оставив в собрании сочинений тот конец «Дней и ночей», который был написан в 1944 г. Но я хорошо помню, как в мае 1945 ждал от писателя завершения повести. И он ее завершил. Это было важно для оставшихся в живых.
Разумеется, нас волновали большие проблемы войны. Мы внимательно следили за событиями на всех фронтах, негодовали за затяжку союзниками открытия Второго фронта, как тогда говорили. Ответов на все вопросы ждали от Сталина, поэтому внимательнейшим образом вчитывались в каждое его выступление. Но обычно его приказы и выступления в какой-то мере разочаровывали. Ведь мы знали все, происходившее на фронте, не требовалось объяснять сущности фашизма (она была ясна), распространяться о прочности антигитлеровской коалиции (мы в ней не сомневались). Не требовались нам и напоминания о необходимости овладевать военным искусством, лучше бить врага и т. д. Ждали чего-то конкретно нового, только Сталину известного. Но этого ни Сталин, ни кто-либо другой на его месте, сказать не мог. Я помню, как я ждал Приказа Верховного Главнокомандующего к 1 мая 1943 г. Прочитал и разочаровался. Итоги событий минувшей зимы и весны я знал, не сомневался, что фашистский лагерь стоит на грани катастрофы. Но Сталин объявлял, что потребуются еще два-три удара, подобных тем, что мы нанесли минувшей зимой. А это представлялось в тот конкретный момент сверхтрудным. Прошли не несколько месяцев, полгода или годик. Два года бушевала война. Хотелось хоть представить себе, когда она кончится. Но разве можно было ответить на этот, для всех самый главный и безответный вопрос?
Тем временем шла весна. В густом лесу в районе деревни Лиски, где размещался штаб 40 Армии, без умолку звенели соловьи.
Разведотдел 40 Армии несколько реорганизовали, в нем вводилась следственная часть с начальником и особым переводчиком. Черных не любил излишеств. От переводчика он отказался, а начальником взял капитана Валентина Николаевича Даниленко, побывавшего к весне 1943 г. на разных фронтах, имевшего медаль «За отвагу», орден «Красного знамени», и пять ранений. Даниленко считал, что происходит из древнего рода запорожских казаков. Доказательством родовитости можно было бы считать кавалерийские кривые ноги. Что касается усов, то их бы мог иметь и я, хотя к запорожцам никак не относился. До войны Даниленко жил в Ленинграде, окончил аспирантуру в ЛГУ по археологии, преподавал и тем самым отличался от Тараса Бульбы. Сходство же его со знаменитым казаком ограничивалось тем, что и В. И. Даниленко имел жену и двух маленьких сыновей. Маленькие глаза капитана под высоким лбом казались злыми. Но он
