Шрифт:
Закладка:
В. Н. Даниленко предложил мне написать двадцать стихотворений, по пять вариантов каждое. Это для отработки, с тем, чтобы больше зачеркивать. Он требовал: каждая строчка – законченная мысль, каждая фраза – яркий образ, воспринимаемый не только на слух, но осязаемый, видимый, ощутимый:
«Соловей хрусталь бросает
По серебряным ступеням…»
Потом он прочитал известные строчки из «Капитанов» Гумилева. Поэтов капитан Даниленко делил на две группы: одни – кирпичники, эти пишут легко, красиво, но будят, главным образом, половое чувство, таким был и Есенин. Другие – ваятели. Они дают жизнь куску мрамора. Это символисты. Мне он советовал писать, потому что находил у меня способность к этому. Даниленко ошибался. Впрочем, больших надежд он на меня не возлагал, потому что, как он выразился, «душа моя – просоленная потом гимнастерка», сам я самоуверен и эгоистичен, и вообще индивидуалист. Около одного из моих индивидуалистических стихов заставил написать: «В нас самих по себе нет ничего хорошего». Я расписался «Понял. А. Кац»; он добавил: «Разъяснил», В. Даниленко». Разъяснению и восприятию предшествовало обсуждение моего символического стиха, завершавшегося строчками:
«Светит солнце мертвыми лучами,
Нет в нем радости звенящей ласки.
Ну и что же? Дуб, шепча ветвями,
Сам себе рассказывает сказки».
Даниленко прокомментировал: «Утрированный и грубый индивидуализм, даже не спрятанный в поэтическом символе. Хороший конец. Половая импотенция (Здесь капитан перехватил. – А. К.). Умственно-эротическое самоудовлетворение. Эгоистически плохо». 4 января 1944 г. в маленьком селе Руда я написал стихотворение «Эдельвейс»:
«Кошачьи когти выпустила вьюга,
И точит гладь гранитную утесов,
Слизавши пыль с камней груди упругой,
Смерчем, поднявшись, в даль ее уносит.
Там шепчет мох и солнце умирает.
Садится сырость на камнях слезами,
А эдельвейс, средь снега расцветая,
Смеясь над смертью, шепчет с небесами.
От серебра снегов летят лучи струями,
С лучами солнца обнимаясь где-то,
А он, смеясь, трепещет лепестками,
Летит мечтою к облакам с приветом.
Шипя, шуршат в ущельях серых змеи
И проклинают мокрые глубины,
А эдельвейс, красу снегов лелеет
И смотрит вниз с высот своей вершины».
Даниленко написал: «Сей вариант утверждается. Это первое и, дай бог, не последнее поистине хорошее стихотворение. В стихе радость настоящей поэзии. Это настоящая поэзия. 5.1.44. В. Даниленко». Так и не могу понять, как обнаружил здесь преодоление индивидуализма капитан Даниленко. Я и дальше писал стихи, Даниленко подвергал их построчному разбору, писал варианты, учил меня. Сохранились смятые листки с моими стихами, и пометками, и замечаниями Даниленко, и все-таки я не написал двадцати стихов в пяти вариантах: символизм оказался не по мне.
Разумеется, я рассказал Даниленко о Нине. Я на нее обижался за холодные письма. Она писала про увлечение балетом, а я злился. Мне виделась она, идущей вдоль рядов партера, с каким-то обязательно лысым типом, и мне становилось жалко себя. Что делать? Вопрос был задан Даниленко, он сказал, что советов не дает и неожиданно вынул из-за голенища короткий нож и спросил: «Чем он похож на меня?» Я, конечно, не обнаружил сходства. Даниленко усмехнулся: «Попробуйте согните!» Я был восхищен. Теперь мне кажется, что самоуверенностью и самомнением капитан превосходил даже меня. Потом он написал Нине письмо и тем самым окончательно испортил мои с ней отношения. Но в это время Нина была какой-то очень далекой мечтой, совершенно лишенной реальности. Итак, кроме военных, были у нас другие дела и другие заботы.
Немцы и мы готовились к большим летним боям. Что я знал? Наша оборона построена очень хорошо и на большую глубину. Армия располагает многочисленной артиллерией и достаточным количеством снарядов. Люди, приезжавшие из недальнего тыла, рассказывали, что в лесах и рощицах спрятано много танков. Летали немецкие разведывательные самолеты. За ними появлялись большие группы бомбардировщиков. Но на них бросались наши новые истребители Ла-5 (конструктор Лавочкин), рассеивали, сбивали, это я видел много раз. Видел я и, как наши многочисленные штурмовики «Илы» летали на бомбежки тоже в сопровождении истребителей. Нередко я видел воздушные бои истребителей. С земли это зрелище мало понятно. Крутятся самолетики друг против друга и потрескивают из пулеметов. Потом разлетаются в разные стороны, и трудно постигнуть ту страшную напряженность боя, которую испытывает летчик. На моих глазах однажды случился бой на небольшой высоте между двумя нашими истребителями, находившимися в засаде, и немецким разведчиком «Рамой». Истребители атаковали, но были отогнаны огнем и ушли. Зрители были разочарованы, однако это свидетельствовало только о глупости зрителей. Командарм же Москаленко, наблюдавший бой, оценил дело по-другому: приказал наградить истребителей орденами «Красного знамени».
К лету 1943 г. союзники разгромили немцев в Африке, забрали Сицилию, высадились в Италии. Мы с Даниленко обсуждали события, и он глубокомысленно заявил, что война, вероятно, кончится в мае 1945 года. Это было сказано просто так, по ситуации, но мне запомнилось. (Позднее, во время боев на Букринском плацдарме, на Днепре я допрашивал, сдавшегося в плен, немецкого фельдфебеля. Это был циник: он не верил в поражение Германии, не сомневался, что она в конце концов одержит победу. О наших войсках отзывался с величайшим презрением. Я его спросил: «Почему же вы сдались в плен?»
