вам на свою судьбу, — сказал чабан, — а сам знаю, что грех нынче плакаться. О аллах, как мы только выжили в годы нашествия Надир-шаха. Страшный был шах. Всех взрослых мужчин забрал в аскеры, все продовольствие отобрал, каждого человека до нитки ограбил. А что в степи делалось! Вы ехали через пустыню, если видели кости, так какого-нибудь верблюда, ставшего добычей волков. А в те годы вдоль дорог стояли пирамиды отрубленных голов, а по дорогам-то все невольников гнали. Женщин, детей. У старика ноги подогнутся от слабости — тотчас голова долой… Наш род на Мангышла́к ушел. Все бы там с голоду померли, если бы не урусы. Прислали нам корабли с мукой. Чужой люди веры, а помогали нам, будто мы из одного рода. Помогали, ничего не беря взамен, в те поры у нас ничего и не было: ни скота, ни золота, ни серебра.

— Это моя пота́енная мечта — побывать в царстве белого царя! — воскликнул Нуры Казым. — Говорят, царство уру-сов огромное и великолепное. Если бы я знал язык урусов, то давно бы съездил к ним.

— Один хан с Мангышлака был у царя урусов, — сказал чабан. — Хан звал могучего белого царя напасть на Хиву, разрушить плотину, которую хивинцы возвели на Амударье, и повернуть реку в старое ее русло, по Узбою.

— И что же ответил белый царь хану? — спросил Махтумкули.

— Царь урусов послал маленъкое войско, которое должно было узнать, правду ли говорит хан об Амударье и об Узбое, но это войско урусов хивинцы заманили в пески и перебили, а царь урусов умер. На том все и кончилось.

— Ну, что, Махтумкули, поедем к уруеам? — спросил Нуры Казым и, вспомнив рассказ чабана о Ниязкули, прикусил язык.

— Нуры Казым, наши пути многие годы не расходятся. По милости аллаха не разойдутся они и впредь, — ответил Махтумкули и стал прощаться с чабаном, потому что тот, услыхав его имя, разглядывал гостя так же пристально и удивленно, как смотрел на него теперь Назарли.

3

Дорога изматывала путников. Ехали по ослепительно гладкой равнине. Укрыться от солнца было негде: ни деревьев, ни жилищ, травы и то не было. Каждый глоток воды считанный. По горизонту со всех сторон плавали миражи.

Ехали ночами, днем ложились на обжигающую землю и впадали в оцепенение. Двигаться было невозможно, но и жариться под прямыми лучами сил не хватало.

Нуры Казым сдал первым. Его одолело равнодушие даже к жаре.

— Горы! — крикнул однажды поутру Махтумкули. — Это Балхан. Мы спасены.

— А вон и люди! — обрадовался Назарли.

К ним навстречу скакала дюжина всадников. Махтумкули остановил верблюда.

— Они же берут нас в обхват. Это — разбойники!

— Вот оно, последнее наше путешествие, — в голосе у Нуры Казыма не было ни страха, ни интереса к происходящему.

Махтумкули обнажил саблю.

— Назарли! Будем биться. Живым я не дамся.

Разбойники скакали кольцом, все сжимая и сжимая его. Назарли выехал на верблюде вперед, заслоняя Махтумкули.

— Да знаете ли вы, на кого напали?! — крикнул он. — Это же Махтумкули-шахир!

Курбаши поднял руку.

— Махтумкули-шахир, говоришь? А я ведь знаю его стихи:

Если шах жесток, от его лица

Сохнет все, у всех мертвеют сердца.

В жилах стынет кровь, замирает дух,

Зверь дрожит, если шах к моленьям глух.

Ты — смелый человек, шахир, если говоришь такие слова в лицо владыкам мира. Проезжай, для тебя путь свободен.

Махтумкули и его друзья проехали мимо расступившихся разбойников. Напоив и накормив верблюдов; вволю напившись зеленого чая, смыв с ли́ца пот горячей дороги, путники отдыхали́ в тени деревьев, росших вокруг караван-сарая.

— Стихи моего отца спасли нас от гибели, — сказал Махтумкули. — Курбаши прочитал стихи Азади… Что же это такое? Люди рассказывают истории, которые со мной не приключались, приписывают мне стихи, сложенные другими…

— Это слава, Махтумкули, — тихо сказал Нуры Казым. Он совсем ослабел, отказался от еды, только пил чай. — Я много думал о тебе, брат мой, — заговорил он некоторое время спустя. — Ехал позади тебя, смотрел на тебя и думал о тебе. Ты правильно сделаешь, если останешься жить среди своих. Ты посмотри на меня. Во мне пропасть учености, чего я только не прочитал, о каких только материях не задумывался. Но скажи мне, кому эти знания облегчили жизнь? Кто вспомнит меня добром, поклонится моей могиле с благоговением?

— Я, Нуры Казым! — воскликнул Махтумкули.

— Спасибо тебе, друг и брат, — прикрыл веки Нуры Казым. — Но ты сделай то, что' собираешься сделать. Оставайся у своих… А теперь я посплю.

Нуры Казым откинулся на подушку и уснул.

4

Лекарства не помогли. Остаться в каком-либо ауле Нуры Казым не пожелал: он знал, как торопится домой Махтумкули.

Проехали мимо горы Кюре́н. Достигли древнего городка Мешхеди́-Мессериа́н. Переночевали, а утром Нары Казым, хотя и бодрился, но не смог сесть на верблюда.

Сделали в Мешхеди-Мессериане большой привал, разыскали лекарей. Лекари дали Нуры Казыму снадобья, но ничто не помогало. Двое суток Нуры Казым метался в бреду, потом затих и умер, не приходя в сознание.

Махтумкули сам возвел на могиле лучшего своего друга глиняный мазар и, кончив работу, сказал На́зарли:

— Запомни, я хочу, чтобы мое тело покоилось рядом с телом незабвенного моего Нуры Казыма ибн Бахра. Каждое его слово, сказанное в последние дни жизни, да будет мне заветом.

5

Старая женщина молча наливала из тунче́ чай, ставила пиалу на ковер, ждала, когда человек, которого она угощала, выпьет, и наливала новую порцию.

Она была поглощена своим делом, и, казалось, для нее только и существуют — закопченный тунче и пиала. Одета была женщина неряшливо, платье на ней дорогое, но засаленное. Седые волосы плохо чесаны, а может, и совсем не чесаны. В косах на грязных цветных тесемках позванивали прекрасные украшения, которые не украшали…

— Когда я покидал мой дом, он был, как гнездо ласточки, выведшей птенцов. Здесь все двигалось, хлопотало и говорило, — Махтумкули медленно, мучая себя, обвел глазами запущенную пустую кибитку.

Женщина молча плеснула в пиалу чая.

— Ты слишком долго ходил, — ответил за Акгыз Махтумкули.

— А сколько же я ходил? — Он стал загибать пальцы. — Год ушел на Исфаган, Багдад и Кандагар. Полтора года на Индию. Полгода на дорогу до Хивы. Три года на Шир-гази. Я не был дома шесть лет.

Он встал.

— Пойду к моим сыновьям.

Женщина молча налила в пиалу чай и стала пить сама.

— Как же ты узнаешь их? Один был в пеленках, когда ты ушел