— Благодарю тебя, Махтумкули, — сказал Нуры Казым. — Далее Аль-Кинди утверждает, что не усвоивший математических наук не обладает знанием субстанции. А теперь вернемся к чтению трактата Газали, который говорит о двух несчастьях, проистекающих от изучения математики.

„Первое из них заключается в том, что всякий изучающий математику приходит в такой восторг от точности охватываемых ею наук и ясности их доказательств, что о философах у него начинает складываться благоприятное мнение. Он начинает думать, что все их науки обладают тем же четким и строго аргументированным характером, как и эта наука, а затем, если окажется, что он уже слышал людские разговоры об их неверии и безбожии и об их пренебрежительном отношении к шариату, такой человек сам становится богоотступником — и все из-за того, что доверился этим философам. При этом он рассуждает так: если бы истина была в религия, последняя не упряталась бы от этих людей, проявляющих такую точность в данной науке. Поэтому, когда подобный человек узнает из разговоров об их неверии и безбожии, он принимается искать доводы в подтверждение того, что истина заключается именно в отрицании религии…

Причиной второй беды являются некоторые невежественные друзья ислама, решившие, что религии можно помочь путем отрицания всякой науки, исходящей от математиков. Таким образом, они отвергали все науки математиков и утверждали, что последние якобы проявляют в них полное невежество. Они доходили до того, что отвергали их рассуждения о солнечных и лунных затмениях, называя их противозаконными. Когда же такие рассуждения доходили до слуха человека, познавшего все эти вещи на основании неопровержимых доказательств, человек этот не начинал сомневаться в своих доводах, но, решив, что ислам основан на невежестве и на отрицании неопровержимых доказательств, проникался к философам еще большей симпатией, а к исламу — презрением“.

— О таксир! — воскликнул Махтумкули. — Вспомни туркменских ишанов. Они, за малым исключением, пребывая в невежестве, только и делают, что насаждают невежество.

— Наука и жизнь, к великому огорчению нашему, далеки друг от друга, — ответил Нуры Казым. — Мы — капли воды перед хребтом невежества.

…Махтумкули поселился у Нуры Казыма. Он наслаждался учеными лекциями, он слушал ученые споры, много читал, бродил по Багдаду.

Однажды на окраине его окружили голодные детишки. Они протягивали руки и ртом показывали, что хотят есть. Махтумкули снял с плеча хурджун, где у него был хлеб и финики, раздал еду детям. Но ребятишек не убыло, а прибыло. Тощие, глаза голодные — бездомные котята, а не дети. Денег у шахира было с собой не много. Он, утопая в ребячьей толпе, пробился к лавке и купил на все деньги хлеба. Чумазые, цепкие и совсем слабенькие детские руки метнулись к хлебу, и он исчез. А детей стало еще больше. И тогда, отчаявшись, снял шахир халат, свял сапоги, и отдал их лавочнику, а тот принялся раздавать хлеб голодным детям.

Взрослые люди показывали на босого, полураздетого человека пальцами и смеялись, а он шел сквозь этот смех и плакал.

Один Нуры Казым не осудил друга, но поклонился ему. Махтумкули несколько дней не выходил из дому.

— Нет таких слов, чтоб достойно прославить красоту Багдада, — сказал шахир Нуры Казыму. — Но „музыка для глаз“, как называют здесь вязь орнаментов, для меня померкла. Мне болью видеть прекрасное после того, что я пережил.

Однажды ночью Махтумкули разбудил Нуры Казыма:

— Я начал сочинять стихотворение. Это значит — оживаю. Туча разразилась дождем.

Ты видишь помыслы мои, аллах!

Благочестивей их и чище нет.

Но почему едой пресыщен шах

И ни зерна у братьи нищей нет?

Один богатство ищет круглый год,

Другой иссох от горя и невзгод.

Ударит молния и дом сожжет,

У бедняка и пепелища нет!

Наутро Махтумкули отправился в медресе слушать своего друга Нуры Казыма, ко́торый занимался в то время изучением древнего пехлевийского языка, на этом языке были написаны мудрые книги, уцелевшие от прежних времен.

Прошло полгода. Махтумкули стал замечать: чем больше Нуры Казым познает из пехлевийских книг, тем задумчивее и грустнее становится.

— Что с тобою? — спросил его однажды Махтумкули. — Сначала ты много читал и мало ел, теперь ты и не ешь и не читаешь.

— Прости меня, Махтумкули, — ответил Нуры Казым. — Книги, которые я читаю, — мудрые и прекрасные книги, но, читая их, я понял: они — всего лишь тень от еще большего знания. Многие наши книги — это перевод с пехлевийского языка, но те в свою очередь — перевод с еще более древних индийских книг.

— Ты хочешь в Индию! — догадался Махтумкули. — Седлаем коней и поехали.

— О друг мой! — воскликнул Нуры Казым. — Ты не только определил мою болезнь, но и предложил лекарство, которое вмиг исцелит меня от недуга. Да, я давно уже помышляю о поездке в Индию, но я не мог сказать тебе об этом. Ты еще не наполнил свой хурджун знаний из родников Багдада…

— Твоя забота обо мне приятна, — сказал Махтумкули, — но я думаю, что из меня никогда не выйдет ученого, я — шахир, а шахиру знание жизни — важнее знания манускриптов.

— И все-таки рано или поздно тебе нужно пройти полный курс в каком-либо медресе. Ты знаешь больше иных улемов, но знания требуют порядка, иначе сокровищница становится похожей на тайный клад воронья, которое крадет драгоценные и просто блестящие вещи и сваливает их в одну кучу.

— Нуры Казым, я уже горю от предвкушения счастья, которое посещает меня всякий раз, когда я в пути! — сказал Махтумкули. — Должен признаться, Багдад начинает тяготить меня. Сияние дворцов не ослепило глаз моих. Я вижу, что здесь бедных еще больше, чем на моей родине. У нас голодают в голодные годы. Здесь же для многих вся жизнь как голодный год.

— Нищета — бедствие городов, — сказал Нуры Казым. — Если ты насытился Багдадом, не будем терять дни.

И друзья отправились в караван-сарай искать попутный караваи.

13

Дорога в Индию, какой бы трудной она ни была, прекрасна, ибо эта дорога в другой мир.

Меняя караваны, Махтумкули и Нуры Казым пересекли Месопотамскую низменность, горы Загро́са, хребет Кухру́д, пустыню Деште́-Лут и многие другие горы и пустыни и попали в страну белуджей.

Когда-то у белуджей не было единого правителя. Одни ханы признавали над собой власть Великого Могола, другие платили дань шаху Ирана. После смерти Надир-шаха правитель города Кала́та Наси́р-хан Белу́дж подавил сопротивление сердаров и беков, объединил все земли, племена и роды и провозгласил себя ханом