Случилось так, что несколько переходов нашим путникам пришлось совершить в одиночку, без каравана.

Пережидали они однажды полуденный зной у колодца. К этому же колодцу подъехало несколько всадников. На приветствия не ответили, пошептались между собой, и главный из них сказал:

— Я вижу, вы чужеземцы. И, должно быть, враги нашего Насир-хана. А потому я беру вас в плен. Имущество ваше и ваши верблюды — добыча моих людей, а вы сами будете моей добычей! Я продам вас в Калате, как рабов.

Тут люди этого человека набросились на Махтумкули и Нуры Казыма, связали им руки и вытолкали из-под навеса на солнце.

Грабители распотрошили нехитрую поклажу путешественников, поделили между собой добычу и, уморившись от споров, улеглись в тени подрема́ть.

— Я знал странника, посетившего Памир, — сказал Нуры Казым, морщась от боли в затекших руках. — Там есть дороги, которые местные люди называют оврингами. Дороги эти строят на отвесных скалах над клокочущими реками или над пропастями. Сами горцы об оврингах так говорят: „Путник, твоя жизнь на овринге дрожит, как слеза на ресницах“. Но я теперь вижу, что эти прекрасные слова относятся ко всем путешественникам.

— Увы, ты прав! — согласился Махтумкули. — От веревок болят руки, но хорошо бы заснуть, чтоб поскорее наступил вечер.

— Ты думаешь о побеге?

— Если случай представится, почему бы и не удрать, но я пока мечтаю о малом. О прохладе.

— Ты — истинный философ, Махтумкули! — засмеялся Нуры Казым. — Что ж, давай попробуем уснуть.

Их разбудил дразнящий запах сваренной в котле баранины.

— Неужели эти кочевники забудут о своих пленниках, как ты думаешь, Махтумкули? — спросил Нуры Казым.

— У кочевника душа широкая, как сама степь. О нас не сразу вспомнят, но не забудут.

И верно, курбаши[51], назвавший их своими рабами, развязал им руки и позвал доедать остатки в котле.

Махтумкули ел, но было видно, как портится у него настроение. А все от того, что один из разбойников, завладевший его дутаром, наигрывал что-то фальшиво, струны дребезжали.

— Да будь проклят тот час, когда меня родили на свет божий! — вскричал шахир и запустил в котел обглоданной костью.

— Почему мой раб кричит? — курбаши вскочил на ноги и схватился за оружие.

— Пусть твой нукер не мучает мой дутар. У моего дутара — соловьиное горло, а он его превратил в ворону.

— Вы удивительные люди, — сказал курбаши. — Вас взяли в рабство, и вы не проронили ни одной слезы. Вам скрутили руки и бросили на солнце, а вы — заснули. Теперь один из вас готов положить голову только за то, что мой нукер плохо играет на дутаре. Кто вы?

— Я — мударрис, — ответил Нуры Казым. — А мой друг — шахир.

— Ты можешь сложить о нас песню? — спросил курбаши.

— Могу, — ответил Махтумкули.

Ему дали дутар.

— Сначала дайте воды омыть руки.

Разбойники поглядели на курбаши.

— Полейте ему на руки. Только смотри, шахир, мы знаем толк в игре на дутаре и в искусстве стихосложения.

Махтумкули принял наконец дутар, закрыл на мгновение глаза, побледнел. И тотчас распахнулись его большие сияющие глаза, он ударил по струнам, которые зазвенели от радости, узнав руку хозяина.

Эй, друзья! Мы, пришедшие в мир, уйдем;

Злые, добрые, племя и род — уйдут,

Речь покинет уста — свой приютный дом,

Зубы выпадут, песня и мед — уйдут.

— Да ты и впрямь шахир! — хлопнул в ладоши курбаши. — Только что-нибудь повеселей.

Мы весной веселились в родных степях,

Жили мы на земле в золотых дворцах;

Дни пройдут, города превратятся в прах,

Зной и стужа, неделя и год — уйдут.

— Ты прав, шахир! Не надо веселья. Пой, шахир, что тебе поется. Только — пой.

Мир подлунный подобен слезе одной.

Где мой брат? Он вчера еще был со мной.

На хазане[52] построен чертог земной.

Дни джигита с поклажей забот уйдут.

— Эй, джигиты! Вы поглядите на меня! — вскричал курбаши. — По моим щекам текут слезы. Не от сабельного удара, струны дутара защемили сердце. Пой, шахир, пой!

Не моли о пощаде на склоне лет,

У Лукмана[53] от смерти лекарства нет;

Пред царем и пред нищим померкнет свет,

Око черное, розовый рот — уйдут…

Курбаши горестно крутил головой. Разбойники сидели притихнув.

Смерть, оставь эту плоть у моей души,

Убивать меня, пленника, не спеши.

Торопись, мой Фраги, свой дастан пиши:

Вдохновенье и мощь в свой черед уйдут.

Песня закончилась, а Махтумкули играл, сам как бы вслушивался в степь, в розовые сумерки: не будет ли ответа песне.

Отложил дутар.

Тишина опустилась над степью.

— Верните им все! Верблюдов, пожитки, еду! — приказал курбаши. — О шахир! Каким великим даром наградил тебя аллах! Счастливый ты человек.

14

Ученые странники обошли весь Пенджаб, слушали многих проповедников, месяцами учились у мудрецов и пришли к заключению: как зеркала в храмах джайнов[54] повторяют до бесконечности отражение, так и знание древних уходит в необозримую даль. Они выяснили, что многие книги арабов и персов — это переводы книг индийских, что народов в Индии великое множество и говорят эти народы на великом множестве языков и что существует язык мудрых, имя которому санскрит, но на изучение его нужны многие годы.

Знание, как свет ночного костра, уводило их в глубь необъятной страны. От одного ученого отшельника к другому. Они одолевали горы, они забредали в цветущие, как сады, леса. Жизнь казалась им иной раз цветным редкостным сном.

Однажды утром они вошли в большое селение. Их остановила немота жизни. Брели по дороге две коровы — священное животное Индии корова хозяина не имеет, по она может забраться в жилье человека, и никто ее не посмеет ударить. Возле сгоревшего дома стоял одинокий павлин, распустив хвост, гуляли куры, но ни шума работы, ни детских голосов.

— Трупы! — воскликнул Нуры Казым, показывая на человеческие тела возле еще одного сгоревшего дома. — Здесь побывала чума. Бежим!

Махтумкули поймал друга за руку.

— Это не чума. Их убили. У мужчины в руках топор. Он оборонялся.

Они прошли через деревню. Нет, дома в ней сгорели не от удара