Шрифт:
Закладка:
После сеанса у Инны в голове царила полная каша. Она едва помнила, как дотащилась до дома и почти без сил рухнула в руки подоспевшего Дениса.
— Колдун знал, что я пришла из-за Лёни, — всхлипнула Инна, — хотя я ему ничего не говорила.
— А из-за чего ещё приходят курицы с дрожащими губами? — взвился Денис. — Тут не надо долго гадать. Говори наобум и не ошибёшься.
— У куриц нет губ, у них клюв, — сказала Инна.
Она ощущала в теле непривычную расслабленность и опустошённость, словно долго-долго бежала, пока не упала в мягкую траву на косогоре. Именно в траву — густую, зелёную, с запахом душистого клевера и жужжанием пчёл, а не на песок под пальмами и попугаями.
Денис остановился напротив и недобро сощурил глаза.
— Кстати, я заплатил твой взнос за квартиру. Имей в виду, что если я увижу здесь твоего жиголо Лёнечку, то набью ему морду.
У Инны иссякли силы на спор, и она вяло отмахнулась.
— Он не жиголо. И деньги я тебе отдам.
О деньгах, будь они прокляты, думалось с гнетущим чувством беды, потому что долги нарастали, словно снежный ком, и, как ни старайся, проблемы сами не рассосутся.
Николаевская железная дорога,
1903 год
Огромный чёрный паровоз дышал клубами пара, дрожал, пыхтел и походил на чудо-юдо из страшных сказок, которыми тревожным шепотком пугали малявок девки на супрядках[9], если те начинали излишне путаться под ногами. Матвейка пару раз просачивался на посиделки и слушал байки о чудищах и вурдалаках, трепеща от сладкого страха, когда знаешь, что прямо здесь ничего не случится, но где-то там, в заморских землях, бывают всякие небывальщины типа чёрных людей или самоходной телеги без лошади.
Он не подал виду, что забоялся паровоза, и смело шагнул навстречу опасности в пёструю толпу пассажиров на перроне. Бородатые носильщики, сверкая бляхами на груди, живо катили тележки с грудами вещей и кричали: «Поберегись, честной люд!»
Ещё в гостинице господин Куделин объяснил, что вагоны бывают разные — для богатых господ и для людей попроще. Чтобы не запутаться, вагоны красят по-разному. Синие — вагоны первого класса, это самые лучшие, с мягкими полками и бархатными занавесками. Вагоны второго класса — жёлтые: те чуть попроще: купе потеснее и обивка подешевле. Третий класс красят в зелёный цвет. Там вместо купе полки в два ряда, но спать можно. Ну, а самые дешёвые места продают в вагоны четвёртого класса серого или коричневого цвета. Там люди сидят на лавках вплотную друг к другу, как селёдки в бочке.
— Нам ехать пять часов. — Господин Куделин взглянул на брегет[10]и щёлкнул крышкой. — К вечеру прибудем на место.
Вокзал оглушил гомоном множества голосов и закрутил пёстрой толпой, которая около поездов распределялась по перронам. Расширив глаза, Матвейка заметил около синих вагонов группы богатых дам в шляпках и важных господ в начищенных ботинках.
Утром господин Куделин настоял, чтоб они с маманей сходили в лавку и приоделись. Матвейка посмотрел на свои ноги в блестящих кожаных ботинках и пожалел о потёртых лаптях, оставленных прямо в лавке: ботинки давили на ногу не хуже тисков в кузне, аж пятки горели. Он подметил, что и мамане неудобно в обновах — синей юбке с оборками, серой кофте и чёрных ботинках на высокой шнуровке, какие в деревне носили только поповны и приезжая учительница.
Матвейка поискал глазами коричневый вагон в дальнем конце состава и направился было туда, но Куделин свернул к синему вагону.
«Мы что, поедем с господами? — чуть не взвыл про себя Матвейка. — Мало мы с маманей в гостинице намаялись? Ни присесть, ни поспать толком, так всё кругом богато и чисто. Разве что руки с лицом кое-как ополоснули под рукомойником, и то вытерли маманиным передником, а не белоснежным полотенцем с ярко-красной каймой».
Он с завистью посмотрел на мужика в лаптях, что с котомкой за плечами уверенно топал к вагону четвёртого класса. Там, в коричневом вагоне с закопчёнными окнами, ехали свои, а тут, в шелках и бархате, — совсем чужие, словно бы две России-матушки стоят по обе стороны железной дороги, а меж ними мчат курьерские поезда и не делают остановок.
Молодая дама в пене кружев при взгляде на Матвейку наморщила нос и сказала своему спутнику несколько непонятных слов на другом языке. Около вагона стоял контролёр в тёмно-синей форме и блестящими щипцами прокалывал дырки в картонных билетиках. Матвейка подумал, что контролёр выгонит их с маманей и отправит в последний вагон, но контролёр улыбнулся, щёлкнул щипцами по билетам и сказал:
— Добро пожаловать, господа.
Усатый проводник показал им купе — две лавки с пухлыми сиденьями, широкое окошко и столик.
— Это для вас, — сказал Куделин, — а я поеду в соседнем купе. Постарайтесь отдохнуть.
Отдохнуть! Да разве можно отдыхать или хоть на чуточку прикрыть глаза, коли вокруг интерес интересом погоняет, за ними любопытство гонится! Матвейка вертелся на скамье как уж на сковородке, чтоб успеть увидеть и контролёров, и пассажиров, и носильщиков, и военных, и всё-всё-всё, что творилось на вокзальном перроне.
Наконец суета и волнение улеглись, дамы на перроне замахали платочками, паровоз дал длинный гудок, и состав сдвинулся с места. Он покатил мягко, не как на телеге, а словно на саночках по проторённому пути, только колёса постукивали на стыках рельс, отсчитывая вёрсты пути. Мимо проплыли дамы с платочками, носильщики и паровоз на соседней колее. Потом пошли складские постройки, красная кирпичная башня, запруженная возами площадь, круглый пруд, горбатый мостик через речушку и табун лошадей в загоне.
— Мы едем, маманя, едем! Глянь-ко, как быстро, ни один конь не догонит!
От восторга у Матвейки перехватывало дыхание, и он то и дело то вскакивал, то садился, то вставал на коленки на полку у окна, не обращая внимания на мамины замечания.
Когда отъехали подальше от города, в дверь постучал проводник и принёс чай в тонких стеклянных стаканах с подстаканниками. К чаю добавлялась сахарница с мелко наколотыми кусочками сахара, которые надо было кидать в чай маленькими щипчиками. И ложки из стакана торчали не деревянные, а тонкие, серебряные, с затейливым узором на ручке. А ещё проводник поставил на столик с белой скатертью корзиночку с сайками, густо обсыпанными маком и сахарной пудрой.
В поезде всё оказалось таким чудесным, что Матвейкин страх
