Однако в той религиозной вере, которую исповедовала Агнесса, присутствовала еще одна, могущественная составляющая: воздействие ее трудно было переоценить, однако употреблено оно могло быть как во благо, так и во зло.

Простое наставление апостола: «Признавайтесь друг пред другом в проступках»[34], – и совершенно естественная потребность души в личном пастырском наставлении, помощи и поддержке в странствии на пути в Царствие Небесное, как и многие другие религиозные идеи, в вулканическом жаре итальянской натуры достигли преувеличенного размаха и переродились в хитроумное и коварное церковное установление. Отныне на исповеди не брат признавался в своих грехах брату, не младший искал у старшего, духовного отца, пастырского наставления и сочувствия: верующим тех дней было предписано принять ужасное, загадочное таинство исповеди, которое давало одному смертному Божественное право отверзать самые сокровенные, самые потаенные уголки души другого, критически изучать, исследовать и направлять самые тщательно оберегаемые и таимые его мысли и, заменив собою Господа, подчинять себе самые тайные, самые нежные его чувства.

Всякий юноша и всякая девица, стремившиеся достичь совершенства в религиозной жизни, для начала должны были всем своим существом, полностью отдаться во власть такому духовному наставнику, в слепом доверии простершись у ног его, и впредь отвечать на все его вопросы, покорно исполнять все его приказы, как если бы они исходили от самого Господа Бога. Отныне душа их не знала ни личного пространства, ни уединения, ни порывов слишком святых, чтобы не сделаться предметом обсуждения с духовником, ни чувств слишком сокровенных, чтобы не стать объектом анализа и подробного, беспощадного разбора. Читая жития тех наделенных возвышенной душой, словно созданных для Царствия Небесного жен, которых наше время знает как святых, канонизированных Римско-католической церковью, зачастую трудно избавиться от впечатления, что царственные натуры, одаренные блистательными и богоугодными человеческими качествами, подвергались постоянному, возмутительному давлению со стороны какого-нибудь во всех смыслах уступающего им, бестактного лица, бесконечно назойливого и неуместно любопытного, однако облеченного властью духовного наставника.

Нельзя отрицать, что в этой разновидности основанного на глубоком сердцеведении духовного руководства, когда оно подается мудро и искусно, есть свои преимущества. Через исповедь подобострастные, несовершенные натуры часто возвышались над низменным своим состоянием благодаря мудрости и чистоте духовника. Исповедь, принимаемая священником, подобным Фенелону или святому Франциску Сальскому[35], несомненно, есть прекрасное, вселяющее силы таинство, однако трудность заключается в том, что на деле найти таких достойных исповедников не так-то легко, а самые невежественные, тупые и грубые могут быть формально наделены той же духовной властью, что и самые мудрые и прозорливые.

Тот, перед кем вера обязывала Агнессу обнажать душу, кто обладал правом прощупывать, словно зондом, и рассекать, словно ланцетом, все нервы, все фибры ее женского сердца, был человеком сполна вкусившим разврата и мерзостей, которые в те бурные дни неизменно сопровождали жизнь рассеянную и беспутную.

Без сомнения, сейчас он тщился со всей возможной суровостью, строгостью и серьезностью подчинить каждую свою мысль, каждое чувство духу своих священных обетов, но все же если человек однажды утратил бессознательную душевную чистоту, присущую уму, не опаленному пламенем страстей, то никакими слезами ее потом не вернуть. Ни покаяние, ни молитва, ни угрызения совести не возвратят душе потерянное некогда безыскусное целомудрие.

Отец Франческо не преминул навести справки о личности таинственного поклонника Агнессы, ибо считал это необходимым для должного осуществления своего пастырского присмотра за вверенной ему душой.

Владеющему тайнами исповедальни нетрудно было выведать истинное имя и положение любого жившего по соседству, и не как-нибудь, а с неким злобным удовлетворением, отчасти удивившим его самого, узнал отец Франческо столько дурного о кавалере, что стал оправдывать в собственных глазах употребление любых средств, лишь бы не дать тому поближе познакомиться с Агнессой. Он стоял во главе банды разбойников, а значит, поднял мятеж против государства; он был отлучен от церкви, а значит, мог считаться ее врагом. Возможно ли, чтобы человек столь грешный и порочный не вынашивал самые коварные замыслы? Не волк ли он, рыщущий вокруг уединенной зеленой лужайки, где агнец Господень пасся до сих пор в совершенной, безотчетной невинности?

Встретившись с Агнессой на следующей исповеди, отец Франческо задал ей искусно продуманные вопросы, чтобы выведать мельчайшие детали истории ее отношений с незнакомцем. Агнесса поведала ему все, ничего не утаив, не скрыв и не приукрасив. Жизнь ее была основана на любви и молитве, и, обещая любить и молиться, она и не помышляла ни о чем мирском или земном. Ни язык флирта, волокитства, ни даже язык искренней страсти никогда не касался ее слуха, но любить всякого смертного казалось ей столь же естественным, сколь одному вьющемуся растению – обнять своими побегами другое, и потому она приняла в свое сердце нежного гостя, недавно появившегося в ее жизни, не колеблясь, без всяких сомнений.

Слушая по-детски невинный рассказ Агнессы о ее безотчетной вере и любви, исповедник ее ощущал странное и горестное волнение. Его внутреннему взору предстало видение безыскусной, наивной, неосознанной чистоты, оно проплывало перед его глазами, воздушное и переливчатое, словно выдуваемый играющим дитятей мыльный пузырь, который можно уничтожить одним прикосновением, однако его бесплотная, бестелесная, неосязаемая незапятнанность внушала ему странную, покаянную нежность и страстный восторг. Есть что-то невыразимо трогательное в простодушном, совершенном неведении, его свежести и чистоте присуща та же нежная красота, что и венчику вьюнка «утреннее сияние», который, раз увянув от жары, не воспрянет ни на следующее утро и никогда более. По таинственному сродству душ, Агнесса передала своему исповеднику частицу той безыскусной свежести, что царила в ее собственном сердце; она возродила в душе его представление о женщине как о целомудренном, невинном, не запятнанном грехом и низменными помыслами создании и показала ему прекрасный идеал женской нежности и чистоты, вдохновляясь которым мужчина способен возвыситься духовно. В непорочность ее молитв он вполне верил, однако стискивал зубы, ощущая странный трепет тщательно скрываемой страсти, когда вспоминал, что молитвы ее и любовь были отданы другому. Он пытался уверить себя, будто в нем говорит лишь пыл духовного наставника, усердие и забота пастыря, тщащегося уберечь прекраснейшего в стаде агнца от посягательств гнусного похитителя, но не мог отделаться от необычайно горького, тягостного чувства, которое неизменно сопровождало этот самообман и которое опаляло и сжигало все его высшие устремления, подобно потоку лавы, не оставляющему ничего от зеленой листвы и цветов.

Томимый душевным разладом, он говорил с Агнессой особенно суровым тоном, обращался с нею особенно строго, и та затрепетала, а он тем временем обрушил