– Ах, милое дитя, сколь истова и пылка твоя вера! Но горе мне, ибо я утратил способность молиться! Я утратил жившую в моем сердце веру, что некогда воспитала во мне мать, моя дорогая мать, которая теперь на небесах.

– Ах, как же это возможно? – потрясенно спросила Агнесса. – Кто может утратить веру в Господа столь доброго, как наш, и в столь любящую мать?

– Агнесса, милый мой агнец, тебе ничего не ведомо о мире, и я совершил бы самое черное злодеяние, если бы смутил чудный покой твоей души какими-то грешными сомнениями. Ах, Агнесса, Агнесса, нет никого несчастнее, никого недостойнее меня!

– Сударь, быть может, вам стоило бы очистить душу святым таинством исповеди и принять в себя живого Христа. Ведь он изрек: «Без меня не можете делать ничего»[33].

– О Агнесса, такие, как я, не могут молиться и участвовать в таинствах! Лишь благодаря твоим чистым молитвам надеюсь я приобщиться благодати.

– Господин, у меня есть дядя, монах, человек святой жизни, кроткий, словно агнец. Он живет во Флоренции, в монастыре Сан-Марко, и там появился новый святой пророк.

– Ты говоришь о Савонароле? – спросил кавалер, и глаза его засверкали.

– Да, о нем. Если бы вы могли услышать, как говорит о нем мой дядя! Проповеди Савонаролы исцелили множество болящих душ. Господин, поговорите с моим дядей.

В этот миг донесся голос Эльзы, поднимавшейся по проложенной в ущелье тропинке за стенами сада: по пути она встретилась с возвращающимся от одра умирающего Антонио и сейчас разговаривала с ним.

Агнесса и кавалер вздрогнули, и девица явно встревожилась.

– Ничего не бойся, чудный агнец, – промолвил кавалер. – Я ухожу.

Став на колено, он поцеловал Агнессе руку, одним прыжком перемахнул через ограду со стороны, противоположной той, откуда приближались голоса, и был таков.

Агнесса поспешно приняла невозмутимый, спокойный вид, борясь с тем безотчетным, смутным чувством вины, обыкновенно угнетающим людей честных и совестливых, когда на них против воли возложили роль, которую не одобряют те, чьим мнением они дорожат. Разговор этот лишь подстегнул ее любопытство, и ей еще больше захотелось узнать историю красивого незнакомца. Кто же он такой? Какие несчастья обрушились на него? Она жалела, что за время краткой беседы не успела удовлетворить свою любознательность. Судя по богатству его платья, по осанке, по манере держаться, по дарам, которые он преподнес ей: стихам и приложенному к ним перстню, – она уверилась, что он был если и не братом короля, как думалось ей вначале, то, по крайней мере, аристократом и блистал в кругах знати, обычаи и правила поведения в которых она в своей простоте и наивности с трудом могла вообразить. Она испытывала к нему некое подобие благоговения, смешанного со страхом, которое люди низкого звания обыкновенно ощущали к аристократии, в ту пору достигшей едва ли не положения принцев и с пренебрежением смотревшей на простых смертных, подобно звездам, взирающим со своей неизмеримой высоты на скромные полевые цветы.

«Как странно, – подумала она, – что он так много обо мне думал! Что он увидел во мне? И возможно ли, чтобы знатный синьор, который говорит столь мягко и почтительно с простой крестьянской девицей и столь смиренно просит за него молиться, мог быть столь грешным и безбожным, как сам уверяет? Господи, не может быть, чтобы он был безбожником; врагу рода человеческого было позволено искушать его, вселить в душу его сомнения, подобно тому как некогда соблазнял он святых. Как прекрасно говорил он о своей матери! На глазах у него тогда даже заблестели слезы! Нет, он не может не удостоиться спасения!»

Тут ее мечтательные размышления прервала Эльза:

– Что ж, сердечко мое, хорошо ли прошел твой день?

– Лучше и быть не может, – отвечала Агнесса, густо покраснев от стыда.

– Ну, – удовлетворенно произнесла Эльза, – в одном я уверена: я отвадила этого щеголя – кавалера с орлиным носом. Сегодня он у меня даже не показывался. Вчера-то он вокруг нашего прилавка так и вился, но я дала ему понять, что ты там не появишься, пока он не уберется.

Монах тем временем старательно поправлял рисунок, запечатлевший Богоматерь в сцене Благовещения. Он поднял глаза и увидел Агнессу, задумчиво созерцающую закат: ее бледно-оливковые щеки окрасились пурпурным румянцем. Он был слишком занят своей собственной работой, чтобы следить за разговором сестры и племянницы, но, глядя на ее сияющее лицо, сказал себе: «Воистину, она, пожалуй, может служить моделью не только для лилии долины, ландыша, но и для розы саронской!»

Луна в тот вечер взошла на час позже, чем накануне, но, когда она поднялась на небо, Агнесса все еще стояла на коленях перед святой божницей, а Эльза, усталая, ворчала, что давно-де пора спать.

«Хорошенького понемножку», – заметила она сквозь зубы, но втайне испытывала слишком глубокое благоговение перед набожностью внучки, чтобы открыто прервать ее молитвы. Впрочем, в ту пору, так же как и сейчас, существовали натуры, приверженные миру материальному и миру духовному, те, кого занимали исключительно вещи зримые и осязаемые, и те, кто самозабвенно созерцал невидимое и неуловимое.

Агнесса изливала свою душу в горячей, страстной молитве, даруемой лишь тем, кто способен испытывать глубокое сочувствие к другому, забывая о собственной личности, словно растворяя собственные мысли и желания в жажде помочь, спасти другого, точно выходя в тревоге о нем за пределы собственного «я». В такие часы молитва перестает быть сознательным актом воли, а скорее превращается в могущественное воздействие некоей внешней силы, волны которой обрушиваются на душу, унося все ее обычные способности и свойства в своем неудержимом приливе.

С колыбели приученная неизменно ощущать себя в окружении невидимых духовных сущностей, Агнесса восприняла эту волну всеобъемлющего, страстного чувства как наитие свыше, как вдохновение, ниспосланное неким небесным духом, и уверилась, что должна теперь сделаться заступницей страждущей, мятущейся души. Ведь то учение, которое она исповедовала, воспитало в ней веру в бесконечное деятельное заступничество, объединяющее церковь видимую и церковь невидимую и связывающее их живыми узами сочувствия с сострадательным Искупителем, а значит, в жизни не было такой беды, такого страдания или нужды, которое не нашло бы где-нибудь сочувствующего сердца и непрерывной молитвы перед престолом Вечной Любви. Как бы мы ни сомневались в истинности этого убеждения, оно, разумеется, утешало куда более, чем невыносимый индивидуализм современной философии, обрекающий душу на одиночество в жизненных невзгодах и даже едва ли не отказывающий ей в такой опоре, как Бог.

Глава 11

Тайны исповеди

Если читатель способен до некоторой степени судить о человеческой природе, то с легкостью