казалось, еще жила в его сердце лишь для того, чтобы его мучить. Он слышал, как священники насмехаются над облаткой, которую освящают, он знал, как они подмешивают яд в вино, которым собираются причащать своих соперников, – однако Господь безмолвствовал и не поразил их смертию; и, подобно Давиду Псалмопевцу, Агостино промолвил: «Так не напрасно ли я очищал сердце мое и омывал в невинности руки мои?[24] Есть ли Бог, судящий на земле?»[25]

Впервые увидев Агнессу, склоняющуюся, как цветок, в косых лучах вечернего солнца у старых Соррентийских ворот, пока сам он с надменностью глядел вниз, на коленопреклоненную толпу, тщась сохранить в собственной душе саркастический покой и совершенную безучастность, он был поражен в самое сердце сильным и властным чувством, природу которого не мог определить. Представшее перед ним юное лицо, с ясными, чудесными чертами, исполненное нежного, пылкого благочестия, возродило в нем множество воспоминаний о счастливейших, чистейших часах его жизни и привлекло его к себе, заставив ощутить что-то, что он напрасно пытался скрыть под маской насмешливого волокитства.

Когда она взглянула ему в глаза таким серьезным, удивленным взглядом, с такой невинной доверчивостью и пообещала молиться за него, он ощутил раскаяние и укоры совести, словно осквернил святыню. Все, что было в его душе страстного, поэтичного и романтического, вновь пробудилось, дабы раствориться в странной, отчаянной грусти, к которой примешивалось нежное благоговение перед этим совершенным воплощением чистоты и веры. Любовь пускает самые глубокие корни и прорастает всего быстрее в душе скорбящей и одинокой, ведь ничто в ней не оспаривает почву, на которую любовь заявила свои права.

В сем случае он не просто вздыхал по приглянувшейся девице, она олицетворяла для него то умиротворение, тот прекрасный душевный покой, который, как ему представлялось, он утратил навсегда.

Глава 10

Разговор

Сны, которые привиделись Агнессе ночью после беседы с монахом и удивительной, краткой встречи с кавалером, являли собой странное смешение образов, на которые наложили свой неповторимый отпечаток особенности ее воспитания и привычные, каждодневные мысли.

Ей приснилось, будто она сидит одна в лунном свете; до нее доносился шелест далекой листвы апельсиновых деревьев, и вдруг из этой благовонной рощи вышел молодой человек, облаченный в белые сияющие одеяния, подобные солнечному свету; с плеч его ниспадали огромные жемчужные крылья, казалось мерцающие и излучающие некое фосфорическое сияние; над высоким, печальном его челом трепетал тоненький язычок пламени; в глазах его читалась та глубокая, таинственная серьезность и торжественность, которую столь чудесно передавали флорентийские живописцы, изображая посланцев неба, и, однако, как ни странно, этот облаченный в белое, величественный незнакомец и чертами лица, и всем своим обликом напоминал давешнего загадочного кавалера: у него были такие же скорбные темные глаза, вот только теперь озаряла их не земная гордыня, а тихий, умиротворенный покой. Он словно выплыл к ней из тени апельсиновых деревьев, и его сияющие одеяния, струясь, заклубились вслед за ним, как будто над самой поверхностью земли его несло воздушное, невесомое облако, а в руке он держал ветку лилии, источающую живой серебристый свет, то есть облик этот божественный цветок имел именно такой, как предположил монах. Агнесса, казалось, затаила дыхание и с тайным благоговейным трепетом, как это часто бывает в сновидениях, удивленно сказала себе: «Неужели этот незнакомец и вправду был не смертным, даже не братом короля, но ангелом? Как странно, что я не прочитала этого в глазах его!» Видение все приближалось и приближалось, таинственный посланец небес притронулся к челу ее лилией, усеянной каплями росы и холодной как лед, и в этот миг на душу ее снизошло безмятежное блаженство, восторженное умиротворение, и перед внутренним взором ее, так же ясно, как если бы кто-то произнес их ей на ухо, предстали слова: «Господь избрал тебя!» А затем, предавшись буйству фантазии, столь свойственному снам, она узрела кавалера в его обычном облике и в светской одежде, таким, каким явился он ей, когда преклонил перед нею колени прошлой ночью, и он промолвил: «Ах, Агнесса, Агнесса! Чудный агнец Христов, возлюби меня и веди меня!» И в сновидении ей показалось, будто сердце ее взволновалось и затрепетало, испытав новое, прежде неведомое чувство, когда она встретилась взглядом с его печальными, умоляющими глазами, и после этого сон ее сделался куда более тревожным и смятенным.

Море стало постепенно озаряться отраженным светом, разлившимся в небесах, а мерцающее над Везувием пламя постепенно бледнело и опадало, но если высокие вершины утесов окрасились розоватым пурпуром, то в мрачных глубинах ущелья по-прежнему царили густая тень и ночное безмолвие. Однако монах пробудился при первых лучах зари и теперь расхаживал по маленькому садику и читал утреннюю молитву, ликующее торжество которой словно ворвалось в сны Агнессы, ведь слова ее, убежденные и вдохновенные, несли в себе всю силу могучей древней латыни, на которой в ту пору, когда молитва эта писалась, еще не перестали говорить в Италии.

Splendor paternae gloriae,

De luce lucem proferens,

Lux lucis et fons luminis,

Dies diem illuminans!

Votis vocemus et Patrem,

Patrem potentis gratiae,

Patrem perennis gloriae:

Culpam releget lubricam!

Confirmet actus strenous,

Dentes retundat invidi,

Casus secundet asperos,

Donet gerendi gratiom!

Christus nobis sit cibus,

Potusque noster sit fides:

Laeti bibamus sobriam

Ebrietatem spiritus!

Laetus dies hic transeat,

Pudor sit ut diluculum,

Fidus velut meridies,

Crepusculum mens nesciat![26]

Этот гимн каждым своим словом отражал умонастроение и характер певца, взгляды которого на дела мирские столь же отличались от тех, каковых придерживались простые смертные, ремесленники и землепашцы, сколь отличается порхающая, щебечущая, заливающаяся трелями птичка от вола, влекущего тяжелый плуг по борозде. Выросший под ласковыми южными небесами, он неизменно начинал свой день с гимна «источнику невинного, неопьяняющего восторга» и затем взывал к Духу Господню на протяжении суток, чем бы он ни занимался, какие бы обязанности ни исполнял как монах и живописец на том двойном поприще, что избрал для себя с самого детства. Если совершенное, ничем не замутненное счастье и существовало в этом усталом, измученном тяжкими трудами, прозаичном мире, то лишь в сердцах тех средневековых художников, творцов картин на религиозные сюжеты, замыслы которых росли и расцветали в тени молитв, подобно множеству причудливых, фантастических цветов на страницах молитвенников и требников.

Ведь следует заметить, воздавая должное христианской религии, что итальянцам никогда