на нее град вопросов, пытливых и проницательных, призванных пробудить в душе ее сознание собственной греховности. Однако она, хотя и обеспокоенная и встревоженная его явным недовольством, раз за разом отвечала честно, ясно, не колеблясь и не мешкая, как тот, кому чужда самая мысль о зле.

Когда таинство завершилось, он вышел из исповедальни поговорить с Агнессой наедине. В глазах его застыло безумное, измученное, скорбное выражение, а на щеках выступил яркий лихорадочный румянец, свидетельствовавший о той буре чувств, что бушевала в его душе. Агнесса подняла на него невинный взгляд, одновременно удивленный и встревоженный, исполненный такой трогательной доверчивости, что отец Франческо на миг лишился самообладания. Его охватило непреодолимое желание заключить ее в объятия, ему на мгновение показалось, что он готов пожертвовать небесами и бросить вызов аду, если только ему будет позволено прижать ее к сердцу и сказать, что он любит ее… Ему представлялось, что так обнаруживает себя не желание, не грубая страсть, но крик отчаяния всего его существа, тоска по благородству, доброте и Божественному началу.

Но внезапно он отвернулся со сдавленным стоном и, закрыв рясой лицо, казалось, погрузился в истовую, проникновенную молитву. Агнесса глядела на него затаив дыхание, охваченная благоговейным трепетом.

– Ах, отец мой! – неуверенно, запинаясь, произнесла она. – Что я сделала?

– Ничего, бедное мое дитя, – отвечал ее духовник, вновь обретя спокойствие и самообладание и внезапно оборачиваясь к ней, – я лишь зрю в тебе чудного агнца, коего тщится проглотить лев рыкающий. Узнай же, дочь моя, что я навел справки о человеке, о котором ты мне поведала, и узнал, что он – объявленный вне закона преступник, разбойник и еретик, грешник и злодей, запятнавший себя преступлениями, которыми навлек на себя справедливую кару и был отлучен от церкви нашим святейшим отцом папой.

Услышав это заявление, Агнесса смертельно побледнела.

– Неужели это возможно? – ахнула она. – Увы! Какие же ужасные искушения побудили его совершить такие грехи?

– Дочь моя, смотри же не вздумай прощать их, не давай его красоте и льстивым словам ослепить тебя и забыть об ужасах, которые он творил. Ты должна от всего сердца возненавидеть его как врага и грешника.

– Неужели, отец мой?

– Воистину, дочь моя.

– Но если Господь наш возлюбил нас и умер за нас, когда мы обратились против Него и сделались врагами Его, то разве не можем мы испытать жалость к безбожникам и помолиться за них? О, скажите мне, отец мой, неужели нам не дозволено молиться за всех грешников, даже самых закоренелых?

– Не стану утверждать, что это не дозволено, дочь моя, – отвечал монах, слишком совестливый, чтобы противиться силе непосредственной, горячей просьбы. – Но будь осторожна, – добавил он с жаром, взволновавшим Агнессу, – не дай своему сочувствию превратиться в любовь земную: помни, что тебе назначено обручиться с Христом, и никем иным.

Слушая подобные речи монаха, Агнесса устремила на него глаза с выражением одновременно невинного удивления и замешательства, постепенно сменившимся глубокой серьезностью, как будто она, забыв и о нем, и обо всем видимом мире, прозревала неизмеримые глубины таинственного знания.

– Господь мой убережет меня, – промолвила она, – душа моя столь же защищена в сердце Его, сколь птенец в гнезде; но, любя Его, я не могу не возлюбить всякого, кого любит Он, даже врагов Его, и, отец мой, сердце мое молится в груди моей об этом бедном грешнике, желаю я того или нет; душа моя стремится стать ему заступницей.

– Ах, Агнесса, Агнесса, блаженное дитя, молись и обо мне тоже! – вскричал монах в порыве чувств, совершенно смутивших его духовное чадо.

Он закрыл лицо руками.

– Блаженный отец мой! – воскликнула Агнесса. – Неужели я могу поверить, что святость, подобная вашей, нуждается в моих молитвах?

– Дитя! Дитя! Ты ничего обо мне не ведаешь. Я несчастный, жалкий грешник, искушаемый бесами и обрекающий себя на вечное проклятие.

Агнесса замерла, пораженная этой внезапной вспышкой, столь отличной от сурового и сдержанного тона, в котором проходила большая часть беседы. Безмолвная и трепещущая, взирала она на своего духовника, а тот, кого она всегда почитала столь благоговейно, казалось, был сотрясаем какой-то внутренней бурей, природа которой осталась ей непонятна.

Наконец отец Франческо поднял голову и вновь обрел свою привычную невозмутимую суровость.

– Дочь моя, – сказал он, – невинные агнцы паствы Господней мало ведают о тех опасностях и внутренних борениях, которые переживают их пастыри, неусыпно охраняющие чад Его. На нас возложены труды, которые пристали бы ангелам, а мы всего лишь люди. Часто ноги наши спотыкаются, часто мы изнемогаем от усталости и падаем духом, а Сатана пользуется нашей слабостью. Я не могу сейчас побеседовать с тобою так, как хотел бы, но, дитя мое, внемли моим наставлениям. Избегай этого молодого человека, не поддавайся искушению, не слушай слова из уст его; никогда не обращай на него даже взор свой: если суждено вам будет снова встретиться, то отвернись и повтори молитву. Я не запрещаю тебе взять на себя святой труд заступничества за душу его, но только на перечисленных условиях.

– Отец мой, – промолвила Агнесса, – можете положиться на мою покорность.

И с этими словами, преклонив колени, поцеловала его руку.

Внезапно он вырвал у нее руку с выражением страдания и гнева.

– Простите грешному дитяти эту вольность, – пролепетала Агнесса.

– Ты сама не ведаешь, что творишь, – торопливо прервал ее отец исповедник. – Иди же, дочь моя, иди немедля: я поговорю с тобою в другой раз.

И он, поспешно вскинув руку в благословляющем жесте, повернулся и удалился в исповедальню.

– Негодяй! Лицемер! – принялся укорять он себя, оставшись в одиночестве. – Предостерегать это невинное дитя от греха, пылающего в моей собственной груди! Да, я люблю ее, да, это правда! Я, предостерегающий ее от любви земной, готов броситься в ад, лишь бы завоевать ее сердце! И все же, зная, что пастырская забота о ее душе – лишь соблазн, западня и тенета, предназначенные уловить меня, я не могу от нее отказаться! Нет, не могу и не отвергну ее! Да и почему бы мне не любить ее? Разве она не чиста, как сама Дева Мария? Да, блажен тот, кто ведом такой женщиной! А я обрек себя на прозябание в обществе грубых, невежественных, тупых монахов! Теперь я лишен сладостного общения с Божественными душами, подобными душе Агнессы! Помоги мне, Пресвятая Дева! Помоги несчастному грешнику!

Агнесса ушла с исповеди взволнованная и опечаленная. Перед ее внутренним взором предстало бледное, горделивое, печальное лицо кавалера, казалось глядевшего на нее умоляюще, и она думала о нем с тем сочувствием и глубокой, искренней жалостью, которую возбуждает в нас судьба великого и благородного героя, подвергающегося