— Какая жалость, что я так мало знаю! Как вы думаете, есть такие книги?…

— Книг вам не нужно, милая. Вы только не закрывайте глаз и научитесь думать.

Обе снова умолкли. Тетя Мэй докурила третью папироску, но не проявляла ничем желания вернуться в комнаты, а Бланш так заинтересовалась разговором, что забыла об усталости.

— Это все ужасно интересно, — выговорила она, наконец. — Теперь все изменилось. Мамаша и Милли огорчаются и рады были бы, если б все опять стало по старому, а я — нет, я бы не хотела.

— И вы правы. Это значит, что вы сумеете приспособиться, что вы — новая женщина, хотя, может быть, вы никогда бы и не узнали этого, если б не чума. А с сестрой вашей будет, по-моему, одно из двух: либо она поселится где-нибудь, где есть мужчина — в Вайкомбе, кстати, есть один — и будет рожать детей; либо найдет утешение в религии.

Бланш хотела что-то спросить, но тетя Мэй перебила ее: — О мужчине не стоит говорить — потом узнаете. Теперь, ведь, как на Небе — не женятся и не выходят замуж. Да и как же быть иначе, когда на тысячу женщин приходится один мужчина. Стоит ли волноваться из-за этого… Так уж суждено, а вот Фанни… — Она вдруг запнулась и нетерпеливо вытащила портсигар. — Так уж и быть, выкурю сегодня еще одну папироску — даже две. Сегодня у меня праздник — есть с кем поговорить, отвести душу. Алл и еще совсем дитя — с ней невозможно разговаривать. Вы не устали? Не хотите спать?

— Ни капельки. Здесь так приятно.

— Я не вижу вас, но знаю, что вы говорите правду. Ну ладно. Под покровом тишины и мрака я вам сделаю одно признание. Я знаю, что я на вид старуха, но я до нелепости романтична — только мужчины здесь ни при чем. Я, душа моя, прежде писала повести и романы — нелепое занятие для старой девы, но оно хорошо оплачивается, а у меня все время был зуд в душе — потребность высказаться. И вот этого-то мне и не хватает в новом мире. С Салли Грант мы никак не можем сговориться, да ее и не переговоришь. И вот, представьте себе, я такая идиотка, что и теперь пишу разные пустячки — даже теперь, когда я сделалась разумной, практичной женщиной, у которой на руках четыре чужих жизни. Все-таки, значит, мы, женщины-писательницы, не все были дуры… Вы религиозны?

— Как вам сказать — пожалуй. Мы все ходили — в церковь… Не в такой степени, конечно, как миссис Поллард.

— О, разумеется. В религии худа нет, если только правильно смотреть на нее. А вот Фанни, по-моему, смотрит неправильно. Что ж это за жизнь — запереться у себя в комнате с Библией в руках и полдня стоять на коленях? Впрочем, Фанни всегда была такая. Она воспитала своего единственного сына таким святошей, что уж в англиканской церкви ему стало тесно и понадобилось перейти в католичество — там, мол, больше святости. Ну, а для Фанни это было, точно ее прокляли. Она бы простила сыну, если б он стал убийцей, но католиком!.. Вот она все и молится за его душу. А, в сущности, не все ли равно? То есть, что Альфред переменил веру. Как будто не все дороги ведут к Небу. Лучше работать, чем вздыхать и петь псалмы, и докучать Богу своими жалобами и ненужными хвалами. Ну, однако, и разболталась я сегодня… Папиросы все выкурила и даже без всякого удовольствия, потому что слишком волновалась. Такая уж у меня натура. Я иной раз готова побить сестру. Но уж Алли я ей не дам испортить… Ну, да ничего. К завтрему я опять стану благоразумной и вы забудете наш разговор. Пойдем.

Вам пора спать.

— Это самый замечательный вечер в моей жизни, — говорила себе Бланш, молча идя к дому. И, даже улегшись в постель, не сразу могла уснуть. Прислушиваясь к ровному дыханию спящих матери и Милли, она думала о том, что все изменилось, а, между тем, люди все остались те же, и даже — странное дело — индивидуальности как будто еще резче обозначились. Может быть, это оттого, что все стали более естественными, перестали стесняться…

Засыпая, она решила подражать тете Мэй.

На другое утро, чуть свет, Алли постучалась к Гослингам, но ей откликнулась только Бланш, хоть и уснувшая на два часа позже матери и сестры. Она проснулась с чувством, что ей предстоит какое-то важное и приятное дело.

Не легко было поднять Милли. Она только сонным голосом говорила «Хорошо. Сейчас встану» и, как сурок, прятала голову под одеяло.

— Ах, да вставай же ты! — рассердилась, наконец, Бланш.

— В чем дело? — жалобно откликнулась Милли, силясь удержать одеяло, которое тянула с нее сестра.

— В том, что пора вставать, ленивица.

— Я же сказала, что сейчас встану.

— Ну, так и вставай.

— Через минуту.

— Нет, сейчас.

Наконец, Бланш удалось завладеть одеялом. Милли села в постели, мутными глазами озираясь кругом и не соображая, где она. Такие сцены по утрам часто разыгрывались на Вистерия-Гров, и на минуту ей показалось, что она снова дома. И, когда сознание вернулось к ней, она чуть не заплакала. Не менее трудно оказалось разбудить миссис Гослинг. Она прежде всего спросила: — Который час?

— Не знаю.

— Я уверена, что нет еще семи. — По мерке — Вистерия-Гров это была еще ночь.

И она откинулась назад, на подушки, между тем, как Милли, спустив одну ногу с кровати, силилась притянуть к себе сорванное Бланш одеяло:

— Ну нет, уж это дудки! — воскликнула Бланш, угадывая намерение сестры. И отшвырнула одеяло в угол. А затем, потеряв терпение, принялась трясти за плечи мать. — О, Господи! Ну и возни же у меня будет с вами обеими!

Только к восьми они двинулись в путь. Тетя Мэй щедро наделила их яйцами и овощами и