ночи. В этом районе большинство женщин были слабые, наименее приспособленные к перемене условий жизни. Они остались здесь, брошенные более сильными и выносливыми, которые пошли дальше, и погибали от голода и истощения.

Бланш, конечно, не в состоянии была осмыслить все эти результаты действия естественных сил, но ей было ясно, что оставаться здесь им нельзя. И тетя Мэй ведь говорила ей, чтобы они дошли, по меньшей мере, до Амерсгама. Но Милли так устала и у нее так разболелись ноги, что, после бесплодных поисков ночлега, они расположились биваком в полумиле от Рикмансворта, на опушке леса.

Чтоб хоть немного защитить себя от непогоды, они разгрузили тележку и опрокинули ее в виде навеса, а свой запас пищи тщательно прикрыв, положили возле себя. Обе девушки отлично понимали, что их запас мигом был бы разграблен, если б только о нем узнали. Их тележка и сравнительно сытый вид обращали на себя общее внимание, и по пути не раз изголодавшиеся женщины и дети просили у них пищи, но миссис Гослинг неизменно отвечала: «у нас самих ничего нет». И это было так обычно, что ей верили легко. Милли и Бланш было иной раз до боли тяжело отказывать, но они знали, что запаса их на всех не хватит, а сами они погибнут, лишась его, и крепились.

Весь этот день и вечер мать их была так странно апатична и почти не протестовала, узнав, что ночевать придется под открытым небом. Но всю ночь она металась; тело ее судорожно подергивалось; она все время что-то бормотала про себя, порою вскрикивала. И так как все три женщины улеглись рядом, крепко прижавшись друг к дружке и от страха, и для того, чтобы согреться, движения матери постоянно будили дочерей. Один раз они явственно слышали, как она звала «Джорджа».

— Какая мама странная сегодня! Ты не находишь? — шепнула Милли Бланш сестре. — Уж не расхварывается ли она?

Это было бы неудивительно.

Утром Бланш разделила между тремя полжестянки мясных консервов — это был весь их завтрак. Яйца, которые им дали в Седбери, они решили поберечь, тем более, что под рукой не было ни огня, ни воды.

Они напились из ручья. В полдень Бланш и Милли съели по яйцу, сырому. Миссис Гослинг есть не стала, да и утром она почти ничего не ела. Все утро она была очень спокойна и не жаловалась, когда ее заставляли пешком взбираться на холмы, многочисленные в этой местности. Это тревожило Бланш, но она никак не могла вызвать мать на разговор. На все вопросы старуха отвечала только:

— Я домой хочу.

— Она успокоится, когда мы устроимся где-нибудь на постоянное жительство, — шептала Милли. — Если только это когда-нибудь будет!

* * *

До Амерсгама они добрались уж за полдень. Здесь признаки голода и нищеты не бросались так в глаза. Здесь реже просили милостыни, и встречные женщины не имели такого угнетенного вида и на вопросы отвечали не так сурово. Бланш дала одно яйцо девочке лет тринадцати, но сильной и здоровой, которая добровольно помогла им втащить тележку на гору, и залюбовалась тем, как ловко девочка разбила скорлупу с одного конца и высосала содержимое. Их способ был менее опрятен и не экономен.

Уже под вечер, отдохнув и закусив, они двинулись к верхнему Вайкомбу и за милю от Амерсгама зашли на ферму — справиться, нет ли тут работы, т. е. зашла собственно Бланш, оставив мать и сестру стеречь тележку. На ферме она нашла трех женщин и девочку лет подростка, за доением коров. В течение нескольких минут она стояла и смотрела на них; женщины, хоть и заметили ее, не обращали на нее внимания. Наконец, старшая из женщин, со вздохом облегчения, поднялась со скамеечки, ласково потрепала корову по боку, подняла полное молока деревянное ведро и повернулась к Бланш: — Ну, девушка, чего тебе?

— Не обменяете ли вы нам две пинты молока на жестянку консервов — языка? — В первый раз еще Бланш решила пожертвовать частью своего драгоценного запаса, но ей нужно было молоко для матери, которая сегодня весь день ничего не ела.

Все три женщины и девочка неожиданно с интересом воззрились на Бланш.

— Языка, говоришь? Откуда же у тебя, девушка, консервы?

— Из Лондона.

— А ты давно из Лондона? Ну, что там делается? — И Бланш засыпали вопросами..

— Ладно, молока я тебе дам, если у тебя найдется, во что взять его, — сказала пожилая женщина, и Бланш пошла за языком и за двумя бутылками, данными ей тетей Мэй.

Бутылки пошли обваривать кипятком, чтоб они не лопнули, а тем временем пожилая женщина расспрашивала Бланш: — Где же вы ночевать-то будете?

Бланш пожала плечами.

— Если хотите, ночуйте здесь в сарае, только предупреждаю, там будет куча народу. Все больше глупых лондонцев. Кой-какое занятие мы для них находим, но по совести говоря, я бы всех их отдала за трех хороших батраков-мужчин.

Она раздумывала, презрительно кривя рот на сторону. — Ну, да что уж! — продолжала, она со вздохом — Что ушло, того не вернешь; я только вас предупреждаю, чтоб вы берегли свою провизию, а то эти бродяги мигом стащат — оглянуться не успеете.

— Дело не во мне и не в моей сестре, — пояснила Бланш. — Но с нами мать. И, я боюсь, она расхварывается. Если б вы позволили ей переночевать у вас в кухне? Будьте спокойны — она ничего Не украдет.

После краткого раздумья женщина согласилась.

Но ни ночлег под кровом, ни парное молоко, которое она выпила с удовольствием, не оживили миссис Гослинг. На расспросы добродушной фермерши она отвечала как-то путанно и неохотно. И вид у нее был растерянный, фермерша объясняла это тем, что солнце слишком нажгло ей голову.

— Ну, да дня через два она оправится. Вы только не держите ее на солнце.

— Вы думаете, что так легко! — вздохнула Бланш.

Эту ночь Гослинги спали все втроем, в чердачной комнатке, мать на кровати, дочки на полу. Платя доверием за доверие, они ввезли свою тележку в кухню и помогли фермерше запереться на ночь. Это была сложная процедура: все двери и окна запирались на болты и на