Шрифт:
Закладка:
– Понимаете, Василий Илларионович, капитан-лейтенант Плужников реалист. Фантазии Горбатова показались ему ерундой. Честно говоря, я тоже не вижу никакой связи между прошлым и настоящим, – развел руками Пчелкин. – А там кто ж его знает…
Маховой молчал. Стоял у раскрытого окна, опершись руками о подоконник, и думал: духота, синоптики предсказывают циклон, надо к нему готовиться… Он вдруг заторопился и уже от двери, повернувшись к Пчелкину, как-то загадочно произнес:
– Да-а… Кто знает, может, Горбатов в чем-то окажется прав. А?
На распутье
Вместе с береговым бризом в открытые иллюминаторы врывалось солнце. Кают-компания, залитая струящимися потоками света, золотилась кожаными спинками кресел и диванов. Зеркало – во всю длину – слепило глаза, и Сивоус, ощущавший на лице теплые блики, блаженствовал. Солнце – редкий гость в здешних краях. Его можно увидеть разве что в конце лета, да и то нечасто. Остальные длинные месяцы года либо дождь льет или метели гуляют, либо сыплется бесконечный бус и стоит плотная водяная пыль. Наверное, поэтому Курилы зовут туманными.
Из транзисторного приемника, стоявшего на столике в углу, лилась тихая мелодия. Вибрирующие, словно человеческий голос, звуки хватали за душу, вызывая то радость, то печаль. Кто бы сказал, почему?.. Никто никогда не учил Сивоуса разбираться в музыке. Да и не было в жизни Ивана времени этому учиться. Война, фронт, служба. В четырнадцать лет стал юнгой, в семнадцать – боцманом. А музыка всегда оказывала на него сильное воздействие…
– Войдите, – крикнул Сивоус, услышав стук в дверь. Увидев Ковальца, он поправил разложенные на столе бумаги и выпрямился.
– Прошу прощения, товарищ мичман, я – к вам…
– Догадываюсь, потому как кроме меня в этот день и час тут никого больше быть не может. Садись. С чем пожаловал?
– Я спросить… Мне очень нужно, товарищ мичман…
– Да ты не заикайся, брат, – подбодрил Сивоус. – Раз пришел, говори толком.
– Я и говорю… Почему вы мне рекомендацию в партию дать отказались? – выпалил матрос.
– Неверно формулируешь, парень: я не отказался, а воздержался. Чуешь разницу?
– Выходит, не достоин? – Пухлые губы Ковальца обиженно подрагивали.
Сивоус глядел на матроса и думал: парень-то неплохой, головастый, язык подвешен. Умеет перед народом выступить, в стенгазету складно написать – тут ему учеба в институте явно на пользу пошла. Однако характер – показушный. Когда на виду: «Давай, давай! Нажмем, перекроем!» А чтоб без похвальбы службу с полной выкладкой нести – извини-подвинься. За спиной у начальства зачем же пуп зря надрывать…
– А скажи, Георгий, зачем тебе хочется в партию? – неожиданно спросил Сивоус. – Только откровенно.
Матрос от удивления замер. Как это зачем? Разве нужно объяснять само собой разумеющееся. Стать членом партии стремятся все лучшие люди. Об этом он слышал в школе, дома и, конечно, в институте. Учитель, тем более завуч или директор школы, а он надеется стать и тем, и другим, как наставник молодежи должен быть коммунистом…
– Что ж ты молчишь, Ковалец? – нарушил паузу мичман. – Или нечего сказать?
– Почему? – встрепенулся матрос. – Я скажу. Я давно готовился, конспектировал классиков марксизма-ленинизма, признаю программу и устав…
Сивоус поморщился и жестом остановил разволновавшегося матроса.
– Не то говоришь, Георгий, не то… – сказал с сожалением.
– Все, что требуется, я изложил в своем заявлении. И не могу понять, товарищ мичман, в чем и когда промахнулся. Обязанности выполняю честно. Политинформации провожу регулярно. Хотите, побеседуем по материалам последнего Пленума?
– В следующий раз, – вздохнул Сивоус, – обязательно побеседуем. А пока иди. Служи да поглубже копай, комсомольский секретарь…
Матрос ушел, а Сивоус долго еще находился под впечатлением разговора. Ковалец пришел к нему с наивной верой в справедливость. Да-да, он верит искренне. А парторг не оправдал его надежд… Почему?.. Может быть, потому что избалована молодежь снисходительностью старших, привыкает к иждивенчеству, к формализму. Вон даже Бурмина разъедает эта ржавчина, и, если ее вовремя не соскрести, глядишь – пропадет, хотя задатки у него прекрасные…
Повернувшись, Сивоус вдруг увидел себя в зеркале. Солнце предательски высветило каждую морщинку. «Старею, – подумал, – скоро придется уходить. Бежит времечко, за кормой – сорок лет службы…»
Он вдруг увидел себя пацаном, впервые надевшим бескозырку. Отец погиб при обороне родной Одессы, мать убило в бомбежку. Тогда-то Иван прибился к роте морских пехотинцев. И с тех пор…
В дверь заглянул моторист.
– Старшина второй статьи Менков просит разрешения войти, – лихо выпалил он вместо простого «Разрешите войти». Это был тоже своего рода шик.
– Ох и горласт ты, парень, – усмехнулся Сивоус. – Истинно про тебя говорят: расхристанная душа. Верно подметили. Докладывали, ты опять после отбоя анекдоты травил?..
– Обижаете, товарищ мичман, мне и до отбоя хватает времени. Я дисциплину, как маму родную, уважаю, зазря нарушать не стану!
Довольный своим ответом, Менков весело глядел на мичмана, зная, что нравится ему. Действительно, моторист, исправно несший службу, всегда жизнерадостный, компанейский, вызывал у Сивоуса симпатию.
– Садись, Павел Зиновьевич, – пригласил мичман. – С чем пожаловал? Может, на берег решил проситься?
Месяца два назад командир базы Вальясов, которому пришелся по душе веселый старшина 2-й статьи, предлагал Менкову хорошую должность в обмен на участие его в художественной самодеятельности. Менков решительно отверг соблазнительное предложение, заявив: «Я, товарищ капитан-лейтенант, в сухопутные игры не играю… У Пашки Менкова мечта есть в загранку попасть, мир поглядеть по примеру брательника старшего…» Ответ его Вальясову был Сивоусу известен.
– Насчет характеристики я, товарищ мичман, – не отзываясь на подначку, серьезно сказал Менков.
– Никак в запас настроился? Не рановато ли котомку собрал?
– Готовь сани летом… Сами же учили, что жизнь
