В принципе, может быть, верно: беспощадная требовательность и нетерпимость к самомнению должны быть всегда и во всем. Охрана границы – дело ответственное, не терпящее поблажек. И все же Горбатов – личность со своими достоинствами и, никуда не денешься, с человеческими слабостями. Он развит, начитан, полон желания проявить себя… Благодатный материал! А командир? Командир только и знал, что долбил: ты такой же, как все, неси службу и не высовывайся!.. Так кого хочешь можно угробить.

Плужников сердито хрустнул сжатыми в замок пальцами. Плохим он оказался воспитателем. Приучил парня к будничной службе, а тот жаждет романтики. Да разве ее нет в пограничной жизни? Сколько угодно! Нужно только показать, научить видеть. А он этого не делал…

Посетители продолжали идти один за другим. Начальник штаба бригады и корабельный фельдшер, начальник клуба базы – неизменный партнер Плужникова по шахматам и даже представительница женсовета – все словно сговорились завалить его дарами. После ухода Вальясова, заявившего, что он намерен долечивать капитан-лейтенанта «народными средствами» в «Бунгало», наступила наконец тишина. Плужников устало вытянулся на койке, намереваясь вздремнуть. Он больше никого не ждал. Все, кто мог и даже сверх того, уже побывали. Однако ошибся. Перед обедом, деликатно постучав, вошел Ушинский.

– Прошу не вставать, Игорь Александрович, – остановил он собравшегося сесть в постели Плужникова. – О самочувствии не спрашиваю, врач уже доложил. Как настроение? На сей раз, как говорится, бог миловал?

– Не понял.

– Обещают выписать без последствий. Это означает, что мы с вами еще послужим на морской границе.

– Скорей бы на корабль!

– Скорей не получится. Недели две еще продержат. Для профилактики. Да и куда спешить?

– Обстановка в экипаже беспокоит. Нелады у помощника с временно исполняющим…

– Слыхал.

– Я все думаю, не зря ли мы их спаровали? Старые друзья в одной упряжке – взрывчатое сочетание.

Ушинский отозвался не сразу. Беспокойство Плужникова было ему понятно. Он тоже неоднократно думал об этом, но каждый раз приходил к выводу: решение принято верное. Горбатов, конечно, справился бы с должностью командира корабля. Но это лишь утвердило б молодого офицера в убеждении, что командир был к нему пристрастен. Он потом, вернувшись на круги своя, с еще большим трудом стал бы тянуть служебную лямку. Нынешняя встряска поубавит самоуверенности. Ревность к ровеснику, оказавшемуся над ним, укротит строптивость. Соревнование – прекрасный стимул к личному совершенствованию…

– Нет, Игорь Александрович, – твердо сказал Ушинский, – в отношении Горбатова мы поступили правильно.

Он встал, подошел к окну и распахнул створки. Отсюда открывалась широкая панорама голубой бухты. Пирса не было видно, его загораживал крутой берег. Но Ушинский, даже закрыв глаза, представлял это мощное сооружение из стали и бетона, которому не страшен напор стихии. А когда-то, в начале пятидесятых, у пограничников здесь было два деревянных пирса – боевой и хозяйственный. Располагались они под сопкой у самой горловины бухты, где стоит сейчас входная мигалка. Бревенчатые срубы, забутованные скальными обломками и соединенные дощатым настилом, то и дело разрушались штормами. Объявлялся аврал, весь дивизион выходил на восстановительные работы.

Бедновато они тогда жили. В дивизионе было три больших деревянных «охотника», несколько «мошек»[2] да два «бычка» – так они называли буксиры. Законы в те времена были суровые, почти военные. С браконьерами не церемонились. Застав кавасаки в наших водах, давали сигнал остановиться. При непослушании – залп под нос, залп под корму.

Ушинскому памятна легендарная «Веха», осуществившая десятки задержаний. Он плавал на «Вехе» матросом, сигнальщиком. Командовал тральщиком отчаянный моряк капитан-лейтенант Корнев. Сейчас он в запасе. Возраст…

«Скоро и мне придется уходить на сухопутье, – с грустью подумал Ушинский. – Такие, как Горбатов, которым сейчас по двадцать с небольшим, придут на смену. И надо, чтобы они были не хуже, а лучше ветеранов. И зависит это от стариков, от их умения подготовить замену…»

Ушинский снова посмотрел вперед. Все тут было знакомо ему до мельчайшего бугорка. Лобастые громады скал, круто обрывающиеся к воде, с обеих сторон вплотную подступали к выходу из бухты. Они как бы сдавливали фарватер. Немалым умением следовало обладать, чтобы провести по нему корабль в шторм. Но крутит ли метель, хлещет ли дождь или грохочет океан, стоит поступить сигналу тревоги – и корабли, покинув спокойную бухту, устремляются навстречу опасности. Потому-то и не может быть в их рядах места расхлябанности, эгоизму, мелкой фанаберии…

– Надеюсь, Горбатов сделает из сложившейся ситуации выводы и изменит свое поведение, – как бы подытоживая разговор, сказал Ушинский. – Иначе, как это ни горько, ему придется уйти из погранвойск.

Крайний случай

Маховой выбежал из дому и, споткнувшись о попавшееся на дороге ведро, слетел вниз по лестнице. Дом стоял на косогоре, прочно уперевшись тыльной стороной в каменистый склон. Фасад с высоким крыльцом, подпираемый несколькими ступеньками, наоборот, словно парил в воздухе, и окна как бы свысока смотрели на остров поверх сопок, окружавших бухту. Вид, открывавшийся с пригорка, был прекрасный, но, ошеломленный, Василий сегодня ничего не замечал. То, что сказала Клава, означало конец. Конец всему…

После того памятного объяснения были и другие. Отношения становились все хуже. Клубок взаимных обид и претензий рос как снежный ком, катящийся с горы. И все же его не покидала надежда. В человеке ведь всегда живет вера в чудо.

Но чуда не случилось. Забежав на минуту домой, Маховой застал Клавдию перед открытым чемоданом.

– Что ты делаешь? – спросил.

Жена метнула в него неприязненный взгляд.

– Будто не понимаешь? Любишь ты, Василек, в прятки играть с самим собой…

– О каких играх ты говоришь?

– Разве не ясно? Ухожу я! Кончилась наша совместная жизнь, Василек. Была и вся вышла…

– Вот так сразу, Клавуся? Опомнись! – воскликнул Маховой. – Я понимаю: тебе надо подумать, собраться с мыслями. Ты поживи тут сама. Я не стану приходить, пока не позовешь, не буду мельтешить перед глазами. Я на корабле поночую…

– Ерунду говоришь, Василек, – покачала головой Клавдия. –