Шрифт:
Закладка:
Сопку и рощу Михаил тщательно исследовал. Нашел дорогу, вьющуюся по склону серпантином, но ни резиденции, ни хотя бы ее развалин не обнаружил. Заросло все травой, сплелось лианами. Даже железобетонные доты – бывшие опорные пункты японской обороны – растрескались, покрылись мхом да лишайником и наполовину вошли в землю.
Время стирает следы войны, только в сердцах людей они остаются, живут, кровоточат. Недаром фронтовики любят вспоминать. Дед тоже до последнего дня все рассказывал и рассказывал о боях и рейдах по тылам врага. Особенно часто он почему-то возвращался к последнему дню Второй мировой войны… Разведчики во главе с дедом взяли в плен большую группу японцев, отказавшихся в совершенно безвыходной ситуации сложить оружие. Пленных допрашивали поодиночке, но никто не мог ответить на вопрос, что заставило их принимать смертельный бой в полном окружении. Не один же фанатизм был тому причиной!.. Да и не могли знать этого простые солдаты. Лишь один – фельдфебель, тот, что стрелял в мичмана Горбатова, – фамилия его было Якуро – мог бы, наверное, что-либо объяснить. Но он молчал…
– А зачем я тебе все это рассказываю, внучек? – спросил дед, в очередной раз поведав старую историю. – Да еще так подробно?
– Для общего развития, вероятно? – предположил Михаил.
– Развития у вашего брата, молодых, поболее нашего…
– Тогда для чего?
– Ты готовишься стать морским офицером, внучек. Хочу, чтобы уразумел: врага надо знать. Разгадать его повадки не так-то просто. Противника требуется неустанно изучать. Тогда и победа за тобой…
Мудрым человеком был дед. С его опытом Михаил наверняка давно бы раскрыл загадку Столбчатого. И уж, конечно, не влип бы так бездарно.
Сбросив китель, Горбатов выломал пышную ветку черемухи и, отмахиваясь от слепней, растянулся в густой траве. День был парким. Вовсю жарило солнце, но изредка наплывал туман, и становилось душно. От водорослей, покрывающих дно, вода в речушке казалась зеленой. У поверхности стайками кружились мальки. Наблюдая за их движением, Михаил задумался.
Никогда, даже в самом кошмарном сне, не мог он представить, что жизнь его может сделать такой поворот. Объявляя об отстранении от должности, комбриг, правда, сказал «пока». Но он-то знает: за грубое нарушение приказа отдают под суд офицерской чести. Отвечать придется и за самоуправство – не собирался поставить в известность о своем решении даже командира корабля… Намереваясь открыть огонь, Михаил рассчитывал на то, что победителей не судят. Дурацкая логика лихача!..
Шхуна в конце концов остановилась сама и… оказалась пустой. Ни единой улики, ни малейшей зацепки!..
Воистину прав был дед: плохо он знает повадки врага. Надо было бы сообразить: на шхунах-браконьерах обычного типа нет авиационных моторов. А у этой они стояли. Потому и скорость оказалась выше, чем у пограничного сторожевика.
А этот тип, его старый знакомый, там был. Был! Увы, физиономию в качестве вещественного доказательства не приложишь… Он это знал. Стоял, проклятый, с полным сознанием собственной неуязвимости. Как победитель! Жертвой оказался не враг, а Михаил Горбатов. Печальный итог командирской деятельности – возможный международный скандал. Со шхуны успели-таки передать по рации: задержаны, дескать, советскими пограничниками в нейтральных водах! Доказать же, что воды были территориальными, никакой возможности нет…
На следующий день провокационную передачу нарушителей распечатали в зарубежных газетах. Из округа мгновенно последовала грозная шифровка: принять меры, расследовать… Ушинского вызвали «на ковер». Командир за все в ответе, с него и самый большой спрос. Он лейтенанта Горбатова прикрывать не станет, и будет прав. Предупреждал ведь, надеялся, верил. А лейтенант подвел комбрига как беспутный мальчишка!
Ужаленный слепнем в шею, Михаил ожесточенно замахал веткой. Кожа нещадно горела, а мысли стали еще злей. Уволят его – это ясно. Выгонят с треском. Через суд офицерской чести. А может – и под трибунал!.. Как же дальше жить? К отцу с матерью он не поедет. На родительские хлеба в его-то годы возвращаться стыдно. Может, к бабушке Майме податься? Давно ее не видел. После смерти деда, как ни уговаривали, вернулась на Сахалин в родное селение. Нивхи, сказала, должны уходить к «верхним людям» на земле предков.
Там, где живет бабуля, – рыболовецкий колхоз. Можно устроиться на сейнер, ходить в море…
Михаил, пожалуй, впервые осознал, как дорога ему служба. Дурак! Вбил в голову, что выбрал скучную профессию. Да разве море само по себе – не романтика? Что может быть прекраснее, чем стоять на мостике и каждой клеточкой ощущать спаянность с экипажем, власть над могучим, повинующимся твоей воле кораблем? А неоглядные дали, а сам океан! Да одна мысль, что находишься на самом переднем крае и впереди уже никого нет, только чужая земля, а от тебя зависит, потревожат ли враждебные ветры родной край, – это ли не настоящая жизнь!
Кусты внезапно раздвинулись. Горбатов повернулся на шум и не поверил глазам. Перед ним стояла Клавдия.
– Что случилось? – вскочил Михаил. – С кем, говори…
– Эгоист несчастный! – закричала Клавдия. Она задыхалась от быстрой ходьбы. – Только о себе и думаешь… А на остальных наплевать?.. Василек прибежал – лица на нем нет: Мишка, говорит, пропал… А ты тут полеживаешь да природой любуешься?..
Вот, оказывается, в чем дело? Михаил не спеша поднял китель, отряхнул его, с усмешкой сказал:
– За слабака вы меня, однако, держите. А мужу передай – пусть не волнуется: его за меня не накажут.
– Ты такой же самовлюбленный индюк, каким был!
– А ты в своем репертуаре…
– Да пойми наконец, дурачина, – сказала она, глотая слезы, – вникни. Василек ко мне в поселок прибежал. Гордость свою сломал. И ради кого?.. Он настоящий мужик. Меня, бывшую свою жену, просил помочь тебе… Тебе, виновнику нашего разрыва. Я ведь сказала, что ухожу от него, потому что люблю тебя! Это хоть ты в состоянии понять?
Клавдия отвернулась, не сумев
