Шрифт:
Закладка:
Говорил он сумбурно, непоследовательно. О том, что всегда думал о ней, о том, что им нельзя быть вместе… О вине своей перед Василием и неоплатном перед ним долге. И снова: что помнит ее. Помнит!..
Клавдия постепенно успокоилась.
– О нас, Мишенька, говорить не будем, – сказала тихо. – Может быть, потом… А сейчас обещай, дай слово!.. А лучше всего – идем!
– Куда?
– В поселок. К людям…
Сойдя с трапа, Ушинский зябко поежился. Ну и погодка! Хуже, чем на Курилах. Хорошо еще, что при такой видимости добрались до Владивостока. Могли запросто, вместо Приморья, застрять где-нибудь на полпути. Оправдывайся потом перед новым начальником войск округа, мол, небесная канцелярия подвела. Он, говорят, точность любит.
Над аэродромом висело сизое небо. Низко, беспросветно громоздились взлохмаченные тучи, сочившиеся мелким, занудным, как из плохого пульверизатора, дождем. Шагая по густо покрытой лужами бетонке, Ушинский поглядел на часы. Не было еще и семи. До начала работы штаба уйма времени, но и добраться до города непросто. Автобусы ходят, как говорится, в час по чайной ложке, а такси нет…
Однако в здании аэровокзала Ушинского ожидал приятный сюрприз. Подскочивший к нему матрос, представившись водителем дежурной машины, доложил, что прислан за капитаном 1-го ранга.
– Новый наш генерал распорядился, – добавил матрос для убедительности.
Это было добрым признаком. Старый начальник погранвойск вызываемому «на ковер» подобных любезностей не оказывал.
Машина вырулила на отлакированное дождем шоссе и помчалась вдоль бегущих по косогорам домишек. Сопки вдали тонули в дымке, расплываясь чернильными пятнами.
– Вас в гостиницу или куда? – спросил водитель, когда они приблизились к городу.
«В самом деле – куда», – подумал Ушинский. Отдыхать он не намерен. В штаб все еще рано, столовые закрыты… Решение возникло неожиданно.
– Давай на улицу Двадцать пятого Октября.
Дверь открыл Демид. Был он все так же статен, плечист. Серебряная, отливающая голубизной, чуть поредевшая шевелюра не старила, а, наоборот, придавала давнему другу внушительность.
Друзья обнялись, и Демид без лишних слов увлек гостя на кухню. Пока Горбатов колдовал у плиты, заваривая чай, тот самый – черный, как деготь, крепчайший напиток, памятный со времен совместной службы, оба молчали. Искусство приготовления чая равносильно священнодействию. Недаром напиток этот славился среди моряков способностью снимать усталость даже после штормовой вахты.
– Не возражаешь, если не буду накрывать парадный стол? Жена еще спит…
Ушинский согласно кивнул, наблюдая, как ловко снует Демид на маленьком кухонном пятачке между плитой и столиком. А тот поставил две чашки, сахарницу, печенье домашнего приготовления. Сел напротив и без дипломатических ухищрений потребовал:
– Выкладывай. Как на духу!
Насупив густые брови, выслушал, не перебивая, горестную правду о сыне и отрывисто спросил:
– Все?
– Разве мало?
– Вполне достаточно, чтобы списать с корабля и отдать под суд. В лучшем случае перевести в другую часть с понижением.
– Круто берешь.
– А ты что, думаешь иначе?!
– Как тебе сказать…
– Меня, старика, пожалел? – угрожающе надвинулся Демид.
– С какой стати? Я был уверен, что ты скорее, чем кто-либо другой, правильно меня поймешь. Но… Мы живем среди людей с зорким взглядом, Демид, заинтересованных, заметь, принципиально в судьбе ближнего – товарища, друга, сослуживца. Вот послушай…
Ушинский отодвинул пустую чашку и заговорил о том, что пережил. Отстранив лейтенанта Горбатова от должности, он принял окончательное решение, смысл которого заключается в словах: заслужил – получай! Но… не тут-то было. У паршивца неожиданно обнаружилось столько защитников, что волей-неволей пришлось задуматься.
– Неужто на тебя можно повлиять? – удивился Демид, издавна знавший неуступчивость друга.
– Представь себе, да, – засмеялся Ушинский.
Он рассказывал, а перед мысленным взором вставали один за другим его подчиненные, которые шли на прием чередой, и каждый – подумать только! – каждый взывал к совести и разуму.
Особенно возмутил разговор с Маховым. Пытаясь закрыть Горбатова командирской дланью, тот договорился до того, что взял всю вину на себя.
Ох, и разозлился же Ушинский… Без году неделю командует кораблем, а уже пытается обмануть его, старого морского волка! Конечно, защищать подчиненных нужно. Но у пограничника нет и не может быть лжи во спасение… Когда же Маховой, исчерпав доводы, заявил, что такие люди, как Горбатов, нужны флоту, что помощник – прирожденный моряк и незаурядная личность, Ушинский поглядел на молодого офицера с невольным интересом. «Сам ты – личность, – подумал, – если после всего, что между вами случилось, так настырно борешься за соперника…» И все же он выдал Маховому все, что положено: и по поводу круговой поруки, и относительно офицерской чести…
Очередным заступником оказался Бурмин. Получив разрешение сесть, он, смущаясь и краснея, понес что-то о хрупком материале, об обстоятельствах, которые нельзя не учитывать…
– А напрямик нельзя? – остановил его Ушинский.
– Отчего же… Начну с себя, если позволите. Я тоже не ангел, хотя, если честно, хотел им быть. Очень обижался, когда подкалывали со всех сторон. Расстраивался, бесился, а потом понял – не со зла меня носом тычут в собственные ошибки. Теперь считаю, вовремя товарищи помогли…
– Вы что же предлагаете, товарищ замполит, всепрощенчество?
– Ни в коем случае, товарищ капитан первого ранга, но протянуть руку человеку, который в том нуждается, следует. А за Горбатова я могу поручиться!
Что тут скажешь, когда за спасение товарища голову на плаху готовы положить? Невольно задумаешься. И Ушинский попытался иначе взглянуть на происходящее. А тут еще Сивоус… Вошел в кабинет, кашлянул басовито и говорит:
– Извиняй, Владимир Андреевич. Редко я к тебе прихожу, но что касаемо Миши Горбатова, то говорю как на духу: пусть и виноватый,
