– Вы опасно приблизились к серьезному делу – «делу врачей».

– Да. И я его познал в 1952-м. Студентов, правда, не забирали, но требовали, чтоб они клеймили преподавателей, которые только вчера еще вещали с кафедры. Это происходило на моих глазах!

– А вы лично клеймили?

– Я – нет. Даю слово! Слава богу, от меня не требовали, чтоб я выступил.

– Почему?

– Потому что я был уже герой художественной самодеятельности. Сочинял, играл…

– Студент А. М. Штейнбок подавал надежды.

– Да, я был тогда Штейнбок. Только в 1964-м стал Аркановым.

– А идиш у вас как?

– Нет, ни языка, ни традиций родители мне не передали. Сами они иногда, чтоб от меня что-то скрыть, перекидывались какими-то фразами на идише, но меня не учили. Обычная советская трудовая семья…

– Скажите, а какие качества толкают евреев в медицину?

– Трудно сказать… Что касается 1951 года, то тогда шесть лет как закончилась война. Столько мужиков было выбито… В моей группе было двенадцать девчонок – и я один. Геология, физмат – там пятая графа была важна, смотрели на происхождение. А у нас… Девчонки же быстро выходили замуж и забывали, что они врачи. Так что в медицинский шли многие отбракованные из других вузов, нас таких брали, закрывали на нас глаза. В итоге было воспитано замечательное поколение ученых мужиков, которые работают до сих пор. Если у меня что, иду только к тем, с кем учился в меде. А учился я с серьезными людьми: Валерий Шумаков, Александр Коновалов… Из творческих людей, кстати, многие закончили мед: Гриша Горин со мной учился, Лившиц и Левенбук (передача «Радионяня»), Вася Аксёнов (правда, в Питере).

Патриот

– Как получилось, что Аксёнов, наполовину русский, уехал, а вы всё тут?

– У меня на этот счет никогда не было сомнений, ни одного момента! Я всегда знал: заставить меня уехать может только прямая угроза моей жизни и жизни моих детей. Я ведь русскоязычный и никакой другой. А что такое творчество? Это вдох и выдох. Выдох – это когда я отдаю. А вдох – это как меня воспринимают. Вдохнул – могу снова выдохнуть…

– То есть уехать это для вас значит покончить с творчеством?

– Когда настанет момент, что я не буду тут нужен, поеду к Васе доживать остаток дней. И это не размалеванное слово «патриотизм». Ну не могу я без этого всего – без Москвы, без языка… Хотя я люблю Нью-Йорк, обожаю, и вообще Америку.

Пока пишется, пока в России есть интерес к общению со мной – никуда не уеду. Как только у человека пропадает востребованность, пропадает азарт и он с этим соглашается, тогда он и становится старым. Это может произойти как в семьдесят пять лет, так и в двадцать пять…

Артлото

– Известно, что вы придумали передачу «Артлото».

– Это было в 1970 году. В моде было «Спортлото». И я тогда придумал завести переписку со зрителями, чтоб они угадывали шесть из сорока девяти известных актеров, а угаданные выступали. А кто угадал, тот получит приз: пластинку или телевизор. Программа пользовалась огромным успехом и держалась в эфире много лет. А я в ней продержался всего полгода. Потому что руководство ТВ требовало, чтоб я придумывал письма от зрителей, причем идеологически выдержанные. А мои рассказы, которые я туда вставлял, они вырезали. И я сказал: «До свидания».

К7-88-00

– У вас так и нет телефонной книги.

– Есть, про запас. На всякий случай. Но я ей не пользуюсь, и так все номера помню. Вот довоенный телефон моего отца: К7-88-00. Я все помню…

– Ну раз вы все помните, скажите, какой был курс доллара в 1947 году?

– Да, поймал ты меня… Я даже не знал в 1947 году, что бывает доллар. Я в коммерции полный ноль. Ко мне в конце 80-х пришел мой приятель и предложил купить у него пятнадцать тысяч долларов по три рубля за доллар (интересно, что за курс такой? – И. С.). А у меня только как раз было накоплено сорок пять тысяч рублей. Но это мои единственные деньги! «А что я с долларами буду делать?» – «Дурак, через год-другой они вырастут в цене!» Потом доллар точно вырос… Но было уже поздно.

Хлеб

– Вы иногда сетуете, что не можете прожить литературой, вынуждены подрабатывать, как мальчик.

– Хорошо зарабатывать можно литературой определенного рода (Донцова, Маринина), какой я писать не умею.

– А ведь были времена, когда у вас денег куры не клевали!

– Да… Когда у нас с Гришей Гориным в восьмидесяти двух театрах страны шла пьеса «Свадьба на всю Европу», мы в месяц получали каждый приблизительно по тысяче рублей.

– Бешеные деньги.

– Да. Но я все спустил на ипподроме. А Гриша купил квартиру.

– А у вас уже была.

– Ну что значит была? Однокомнатная. Возле Кукольного театра, на Самотеке. Мы жили там с женой.

– Известно, что вы работаете на корпоративах, я сам вас там иногда вижу. Не обидный заработок?

– Мой принцип такой: я не допускаю прогиба под публику. Если люди, которые приглашают, ожидают, что я буду корячиться и исполнять «Мурку», – не соглашаюсь. Не надо мне такого. Главное, самому получать от работы удовольствие… Если не получаешь его сам, то и никто не получит. Но должен сказать: люди с деньгами чаще приглашают Сердючку, а не меня. Один мой знакомый отмечал день рождения на острове Аруба. Сказал мне, что хочет пригласить Киркорова. Я говорю: «Имей в виду, это дорого». – «Меня не волнует». Ну и что в итоге? Ты знаешь, говорит, я подумал: зачем платить Киркорову сотку да еще посылать за ним личный самолет? И взял за семьдесят пять тысяч Тину Тернер. Вот и все…

– «Не стоит прогибаться под изменчивый мир…» Вы часто это повторяете.

– Да. Потому что я люблю Макаревича. И «Машину времени» – все ее составы.

Музыка

– Вы жестко и прямо шли в музыку. А тут война. И пришлось менять жизненные планы.

– Да. Музыку я всегда любил, и классическую, и джазовую. И обожаю до сих пор. Но – музыка не стала моей профессией. Хотя я много текстов к песням написал… Но для меня музыка осталась фоном всей моей жизни.

– Вы есть даже в караоке, песня эмигранта в Нью-Йорке: «А я, тупица, скучаю по Москве. И мне не спится, и дырка в голове…» Откуда, кстати, дырка?

– Ну, в смысле, странность. Это я написал в 1991 году, когда приезжал к Васе в Нью-Йорк. А музыку написал Игорь Крутой, мой товарищ. Буйнов эту песню на каждом выступлении поет. И говорит: «Умирать буду – не