Нотли всё это знает; вот что рвет ее на части. Вот почему она мистик, почему запирает себя в темном чулане, почему вырубает себя ради видений. Да и может ли она что-то поделать, если бессознательное — помойка? По крайней мере студентка, сама того не желая, вернула нас к важнейшему парадоксу, объясняющему работу любого художника: иногда именно люди, наиболее склонные к паранойе, и есть те, кто способен (и должен) разрабатывать и распространять самые действенные практики восстановления [Седжвик].

Во время перформанса «Сотня минетов»[73] Энни Спринкл, много лет проработавшая проституткой, становится на колени и поочередно сосет несколько дилдо, прибитых к доске перед ней, пока мужские голоса в записи выкрикивают унижения вроде «Соси, сука». (Спринкл говорила, что из трех с половиной тысяч ее клиентов около сотни были плохими; звуковое сопровождение «Сотни минетов» составлено из их слов.) Она сосет и сосет, перхает и давится. Но как раз в тот момент, когда зрительница думает: «Так я себе и представляла секс-работу: несмываемой, женоненавистнической, травмирующей», — Спринкл встает, собирается, вручает себе награду имени Афродиты за сексуальные заслуги перед обществом и принимается за очищающий ритуал мастурбации.

Спринкл — одна из многополых матерей сердца. А многополые матери сердца говорят: Необязательно быть параноиком лишь потому, что у тебя есть враги. Они настаивают (какие бы доказательства против этой настойчивости им ни предъявляли): Что бы вы ни направили против меня, я это переварю, сделаю частью своего зелья.

Осознание того, что я могу включить образ сталкера в лекцию о Седжвик, в конечном счете побудило меня вернуться к работе. Да, вернуться к работе. Это осознание даже стало источником успокоения — как будто поместив подобный инцидент на орбиту Ив, можно было нейтрализовать его негативную силу.

Не все верят в магическую силу этого метода. Например, когда я рассказала матери, что подумываю включить историю о сталкере в публичную лекцию, она спросила: «Милая, ты уверена, что это хорошая идея?» — подразумевая, что ни в коем случае не считает ее таковой. Но кто ее осудит? Более сорока лет она не подпускала к себе мрачные тени психов с дипломатами, которые говорят женщинам, что те заслужили свою жестокую погибель, а затем приводят вердикт в исполнение. Зачем привлекать к ним больше внимания, чем они заслуживают?

Кажется, большая часть написанного мной — это плохая идея, так что сложно сказать, какая идея плоха, поскольку в ней что-то есть, а какая просто плоха. Зачастую меня неумолимо тянет к плохой идее, как «последнюю девушку» в каком-нибудь хорроре, только сидящую в сарайчике за столом, липким от грудного молока. Но от своих героев, чьи души закалялись в огне во сто крат горячее моего, я переняла непомерную веру в то, что артикуляция сама по себе может защитить.

Не собираюсь ничего здесь писать о времени, которое Игги провел с отравлением; для меня оно ни ценно, ни насыщенно. Скажу только, что до сих пор существует временная петля или какая-то часть меня, которая при свете утра снимает одну из стенок высокой больничной люльки и залезает к нему внутрь, не желая двигаться, отпускать или продолжать жить дальше, пока он не поднимет головку, пока не подаст знак, что выкарабкается.

Со сталкерами облом в том, сказал мне Лэмпри во время первого разговора, что в лучшем случае ничего не произойдет. Лучше обойтись безо всякого взаимодействия, которое обернулось бы судебным заседанием или звонком в «911», сказал он. Лучше уж просто тихие дни.

На третью ночь дозора я начала бредить, что Малкольм мог бы всегда сидеть у нашего дома, защищая нас от чего бы то ни было. Но деньги иссякли, как и смысл предприятия. Мы остались сами по себе.

Задача шейки матки — оставаться закрытой, создавать непроницаемую стену, защищающую плод на протяжении примерно сорока недель беременности. Затем во время родов стена каким-то образом должна стать отверстием. Это происходит благодаря раскрытию, которое заключается не в расщеплении, а в чрезвычайном истончении. (Тончайшая!)

У этого ощущения есть своя онтологическая ценность, но приятного в нем мало. Легко, стоя рядом, сказать: «Просто расслабься и дай ребенку выйти». Но для того, чтобы дать ребенку выйти, нужно быть готовой распасться на куски.

Тридцать девять недель. Я долго прогуливаюсь по кампусу Оксидентал-колледжа. Пожалуй, жарковато, как всегда в Лос-Анджелесе, где солнце не знает пощады. Я возвращаюсь домой в нетерпении и тревоге, нервы натянуты, как и живот. К Гарри пришли друзья; они готовятся к съемкам фильма и одеты в грязновато-белые костюмы и шляпы с тонкими керамическими рожками, которые, как отмечает Гарри с необъяснимой уверенностью, делают их похожими на вшей. Не давай вшам заговорить со мной, ворчу я, опуская шторы. Дикая, немного грустная, преисполненная. С болью в пояснице.

За день до этого, гуляя в арройо, зеленом и свежем, я позвала ребенка наружу. Время задать жару, Игги. Я знаю: он меня услышал.

Начинаются смутные боли. Вши расходятся по домам. Безо всякой на то причины мы решаем перебрать книги. Мы собирались это сделать уже несколько недель, и Гарри с внезапным остервенением хочет этим заняться — привести всё в порядок. Я то и дело сажусь передохнуть среди книг на полу, складывая их в стопки по жанрам, затем по странам. Снова боли. Сколько красивых страниц.

Гарри звонит Джессике, говорит: «Срочно приезжай». Пыталась уснуть, но начала опускаться ночь. Тусклый свет, новые звуки. Птицы чирикают посреди ночи, я сижу в ванне, схватки. Джессика спрашивает, настоящие ли птицы. Настоящие. Она задраивает слив с помощью скотча и полиэтиленового пакета, чтобы ванна могла наполниться до краев. Знает свое дело. Я мрачно вопрошаю, почему она с кем-то переписывается, когда у меня схватки; позже я узнаю, что у нее на айфоне есть приложение, замеряющее частоту сокращений. Ночь протекает быстро, в миг без времени.

Утром Гарри и Джессика убеждают меня отправиться на часовую прогулку, по-шустрому, в серый день. Тяжело. Если перестанешь двигаться, схватки не прекратятся, настаивает Джессика. Допустим, но откуда она знает. Мы прогуливаемся до аптеки на пересечении Йорк и Фигероа, чтобы купить касторовое масло, но понимаем, что забыли бумажники. Я закатываю глаза в сером свете. Уже, уже почти. Домой за бумажниками, обратно в аптеку, через парковку, неприлично загаженную мусором. Вот бы оказаться в месте покрасивее, думаю