Дома я принимаю касторку, смешав ее с шоколадным мороженым. То, что внутри, должно выйти наружу.

Мы прожили вместе чуть больше года, когда твоей матери поставили диагноз. Она пошла к врачу из-за боли в пояснице, и там ей сообщили, что у нее рак груди, уже добравшийся до позвоночника, — опухоль, которая угрожает сломать ее позвонки. За пару месяцев рак достигнет печени, а за год — мозга. Мы забрали ее из Мичигана, когда она оказалась прикованной к постели после облучения совсем одна. Мы уложили ее в свою кровать, а сами спали на полу в гостиной. Мы жили так несколько месяцев, глядя на нашу гору в ужасе и ступоре. Каждый страдал жестоко и по-своему: ты хотел позаботиться о ней, как прежде она заботилась о тебе, но понимал, что эта забота разрушает наш новый совместный быт; она была больна, сломлена и напугана, совершенно не желала или не могла обсуждать ни свое состояние, ни возможные варианты. В конце концов я, злодейка, подвела черту; я не могла так жить. Она предпочла вернуться к себе в квартиру в пригороде Детройта и угасать в одиночестве, нежели согласиться на весьма посредственный уход в отделении «Медикейд»[74] неподалеку от нас — безо всех пожитков, с орущим из-за ширмы соседским телевизором, медсестрами, шепотом призывающими принять Христа как личного спасителя, — можно не продолжать. И кто мог ее осудить? Она хотела быть дома, в окружении любимых парижских безделушек: значков I LOVE PARIS[75], миниатюрных Эйфелевых башен. Во всех ее паролях и электронных адресах было слово «Париж» — город, который она так и не посетила.

Исход приближался, и твой брат взял ее к себе. Его семья переживала нелегкие времена, но, по крайней мере, у нее там была своя кровать, своя комната. Почти достаточно хорошо.

Но на самом деле никто из нас не был достаточно хорош, хотя мы и оказали помощь лучше, чем получают многие. Когда она начала терять сознание, твой брат перевез ее в местный хоспис; ты прилетел туда глубокой ночью, отчаянно пытаясь добраться вовремя, чтобы она не умерла в одиночестве.

Достали меня два этих клоуна — им-то не больно. Я говорю, что хочу поехать в роддом, потому что роддом — это там, где рожают. Джессика глуха к моим мольбам; она знает: еще не время. Меня охватывает отчаяние. Я хочу сменить обстановку. Я не уверена, что справлюсь. Я провела уйму часов на красном диване с грелкой, в ванне, подложив под колени полотенце, на кровати, держа за руку то Гарри, то Джессику. Я должна как-то их убедить, что настало время ехать в больницу. «Ребенок близко, рожать я собираюсь в роддоме, возражения не принимаются», — рычу я. Наконец они говорят «окей».

В машине боль превращается в болид. Я не могу открыть глаза. Должна уйти в себя. Снаружи куча машин; боковым зрением вижу, что Гарри делает всё возможное. Каждый ухаб и поворот — ночной кошмар. У каверны боли есть закон, и имя ему — черная дрожь. Я начинаю считать и замечаю, что каждая схватка длится примерно двадцать секунд. Я думаю: любую боль можно терпеть двадцать, девятнадцать, тринадцать, шесть секунд. Замираю. Это невыносимо.

Сложно припарковаться, никто не идет на помощь, хотя всякий раз, когда мы заглядывали в родильное отделение, там всегда было множество работников с колясками. Придется идти пешком. Я иду настолько медленно, насколько это вообще возможно, и еще вдвое медленнее по вестибюлю. Джессика здоровается со знакомыми. Вокруг меня всё как обычно, а внутри — каверна боли.

Мы регистрируемся в родильном отделении. Медсестра милая. Веснушки, грузная, вроде ирландка. Она говорит, пять сантиметров. Люди радуются, я радуюсь. Джессика говорит мне, самое сложное позади: пять сантиметров — самое сложное. Я нервничаю, но стало полегче. Джессика просит седьмую палату. В больнице так пусто, медленно, тихо.

В седьмой палате приятно, темно. Окна выходят на «Мейсис»[76]. Уитни Хьюстон только что нашли мертвой в отеле «Беверли Хилтон» в десяти кварталах отсюда. Медсестры ходят туда-сюда, обсуждая эту новость полушепотом. «Передоз?» — спрашиваю я из каверны. «Наверное», — говорят они. В нашем родильном блоке ванна, весы, инкубатор. Может, ребенок и правда будет.

Гонка боли продолжается, а вместе с ней и счет, самоотдача, тишина и паника. Меня пугает туалет. Джессика настаивает, чтобы я пописала, но сесть на зад или на корточки — немыслимо. Она повторяет, что я не остановлю схватки замерев, но мне кажется, я могу. Я лежу на боку, сжимая руку Гарри, руку Джессики. Я писаю, непроизвольно, в позе медленного танца с Гарри, а потом еще раз в ванне, где распускаются волокна темно-красной слизи. Невероятно, но Гарри с Джессикой заказывают еду и едят. Кто-то кормит меня красным фруктовым льдом — на вкус потрясающе. Через несколько секунд меня рвет им прямо в ванну. Когда схватки достигают предела, меня рвет снова и снова, тонны желтой желчи.

В ванной есть кнопка гидромассажа, которую мы постоянно случайно задеваем, и это ужасно. Джессика обливает меня водой, и это прекрасно.

Вновь делают замер: семь. Хорошо.

Спустя несколько часов: еще один замер. Всё еще семь. Не очень хорошо.

Нужно поговорить. Мне объясняют, что схватки замедляются, становятся менее интенсивными. Так может продолжаться часами. Говорят, до десяти сантиметров еще, возможно, часов пять или даже больше. О нет. Роды продолжаются уже сутки, может быть с небольшим. Мы обсуждаем, можно ли питоцин. Акушерка говорит, готовьтесь, будет еще неприятнее, чем сейчас. Я боюсь. Какой глубины может достичь боль.

Но я хочу хоть каких-нибудь изменений. Хочу обезболивающее. Договорились. Катетер всё время заламывается, каждый раз зажигается маленькая красная лампочка, я в отчаянии, медсестра пробует еще раз. Проходит двадцать минут. Затем еще двадцать. Мне повышают дозировку, потом еще немного. Поворот в новую каверну — мультяшный поворот. Я становлюсь очень тихой и сосредоточенной. Считаю, считаю. Джессика говорит выдыхать в самый низ, и я понимаю — это туда, где ребенок.

все волонтеры говорили мне: ваша задача убедить маму, что ей можно уйти с миром. видимо, первые 33 часа, что я провел с ней, я был неубедителен.

как бы то ни было, в последнюю ночь я положил ей под колени подушку и сказал, что собираюсь прогуляться. что хочу подышать жимолостью и посмотреть на светляков, смочить ботинки полуночной росой. я сказал ей, что собираюсь сделать всё это, потому что остаюсь на земле в этом