теле. «но тебе здесь больше нечего делать, мама». я сказал ей, что мы все очень благодарны ей за любовь и наставления. сказал ей, что она вдохновила меня стать художником. я сказал ей, что очень ее люблю, что мы все знаем, что она тоже нас любит, что она окружена любовью, окружена светом. и вышел. прогулявшись, я сказал ей, помимо прочего, что собираюсь вздремнуть и что ей тоже стоит. я сказал это твердо. я сказал ей не бояться, расслабиться и что ей можно уйти. я сказал ей, что знаю, как она устала, и что, судя по рассказам (тех, кто там недолго побывал), рай — настоящее блаженство. я сказал ей не бояться. я поблагодарил ее. я сказал: «спасибо, мам». я пролил много слез, но постарался их от нее скрыть. я включил свет в ванной и прикрыл дверь, чтобы длинный узкий треугольник света озарял ее с головы до пят. я коснулся ее ног через одеяло, затем ее бедер, туловища и голой грудной клетки, ее плеч, лица и ушей. я расцеловал всю ее красивую лысую голову и сказал: «доброй ночи, мама. спи спокойно». а потом прилег на небольшое кресло-кровать, накрылся курткой и тихо плакал, пока не уснул под звук ее дыхания — глубокого, жадного, уверенного.

Очень темно. Гарри и Джессика уснули. Я наедине с ребенком. Пытаюсь решиться дать ему выйти. Всё еще не могу это себе представить. Но боль становится глубже.

На самом дне, которое — никогда не знаешь — может быть, еще и вовсе не дно, приходит время расплаты (иначе его можно обозначить как «девять сантиметров»). Многие женщины рассказывают, что в это время начинаешь яростно торговаться — как будто заключаешь сделку о сохранности ваших соединенных жизней. Не знаю, как мы выберемся из всего этого, малыш, но поговаривают, что ты должен выйти наружу, что я должна тебя выпустить и что мы должны сделать это вместе, так что мы это сделаем — прямо сейчас.

Мне говорят, ребенок смотрит не в ту сторону — так что нужно лечь на левый бок и поднять ногу. Я не хочу. Мне говорят лежать так двадцать минут. Я вижу скопление рук, поддерживающих мою ногу. Больно. Спустя двадцать минут он переворачивается.

Снова замер. Совсем гладкая и полностью раскрылась. Акушерка в восторге. Она говорит, поехали. Я хочу знать, что случится дальше. Просто подожди, говорят мне.

в какой-то момент я проснулся. прислушался к ее дыханию, которое услышал не сразу. частое и гораздо менее глубокое. я насторожился, как тут включился кондиционер и ее перестало быть слышно. это уже случалось многократно, но всякий раз как в лимбе. продолжится ли дыхание, когда кондиционер вновь затихнет? я силился расслышать ее дыхание сквозь рокот вентилятора, но не мог. я привстал и наклонился к ней, чтобы проверить, вздымается ли грудь. вроде как нет. кондиционер ревел. внезапно ее левая рука приподнялась под одеялом — будто крошечное привидение. ее первое движение — знак. я наклонился к ней, к этой руке. ее глаза теперь были открыты, светились, смотрели вверх, ее рот был теперь закрыт, а лицо — обращено прямо, наготове. она была прекрасна. она умирала. ее рот, как в замедленной съемке, хватал и направлял в легкие крошечные глоточки земного воздуха — или, наверное, лишь его эхо. ее открытые глаза были на свету. она выпятила подбородок — милейшим, преисполненным достоинства, немного кокетливым образом. она стояла у порога всех миров — а вместе с ней и я. я принудил себя не беспокоить ее — она, казалось, наконец-то поняла, куда идет, и нашла способ туда добраться. свою карту. миссию. текущую задачу. я взял ее теплую руку в свою и дал ей уйти с миром. я еще раз сказал ей: ты окружена любовью, светом, не бойся. ее шея как будто немного пульсировала? ее глаза смотрели на что-то в ином мире. ее рот меньше и реже требовал воздуха, подбородок двигался медленнее. мне хотелось, чтобы это никогда не кончалось. никогда мне еще так не хотелось, чтобы одно мгновение растянулось на целую вечность. а потом ее глаза успокоились, и плечи — тоже. и я понял, что она нашла путь. отважилась. собрала ум и смелость в кулак и протаранила дорогу. я был поистине поражен. гордился ею. на часах было 2:16 [Гарри Додж].

Мне говорят, что мой мочевой пузырь переполнен и блокирует пути. Я уже не могу встать, чтобы пописать в позе медленного танца. Ставят катетер. Больно. Затем входит доктор и говорит, что хотел бы спустить воды, — говорит, их слишком много. Допустим, но как. Он демонстрирует нечто, напоминающее бамбуковую чесалку для спины. Допустим. Воды отошли. Громадное облегчение. Я лежу в теплом океане.

Внезапно — позыв к потугам. Все возбуждены. Толкай, говорят они. Учат меня. Задержи, задержи дыхание, а потом сильно-сильно тужься, до самого-самого конца. Акушерка засовывает руку внутрь, чтобы проверить, нужна ли мне помощь. Говорит, я хорошо справляюсь и помощь не нужна. Я рада, что хорошо справляюсь. Хочу попытаться сама.

На приблизительно четвертой по счету потуге он начинает выходить. Я точно не знаю, он ли это, но ощущаю перемену. Я тужусь изо всех сил. Один толчок сменяется другим — я чувствую его снаружи.

Суматоха. Я в ауте, но счастлива: что-то происходит. Влетает доктор — вижу, как он экипируется на ходу: очки, фартук. Он вроде как взволнован, но какая разница. Включают новые лампы — желтые, направленные. Люди вокруг быстро двигаются. Рождается мой ребенок.

Все внимательно смотрят мне прямо туда — в какой-то счастливой панике. Кто-то спрашивает, хочу ли я потрогать головку ребенка, — а я не хочу, не знаю почему. Через минуту уже хочу. Вот он какой. Она большая, но меня должно хватить.

Затем мне внезапно говорят перестать тужиться. Не понимаю почему. Гарри говорит, что доктор растягивает вульварное кольцо вокруг головки ребенка, чтобы предотвратить разрыв кожи. Постой, говорят они, не тужься, а «пыхти». Пых-пых-пых.

Теперь, говорят, снова можно тужиться. Я чувствую, как он выходит наружу — весь, целиком и сразу. А вместе с ним и всё дерьмо, что терзало меня во время беременности и родов. Я чувствую, будто могу пробежать тысячу миль, ощущение потрясающее — полного и абсолютного облегчения, словно всё, что было не так, теперь на своих местах.

А затем — внезапно — Игги. Взмывает ко мне. Он совершенен, и всё на своих местах. Я замечаю у него свой рот, поразительно.