паиньки, а здесь бякишки. Есть целостный процесс. Если охарактеризовать целостный процесс, то Л. Плоткин, может быть, будет не прав. Действительно, на нашем участке очень неблагополучно. Основное неблагополучие в том, что фольклористы не имели возможности опереться на марксистско-ленинское наследие, как это имеет возможность сделать история литературы. В истории литературы для критиков и историков литературы есть классические труды. История литературы имеет в своем архиве такие исследования, как исследования Маркса и Энгельса об отдельных писателях и классическую работу Ленина о Толстом, и историкам литературы есть на чем строить свои материалы, а фольклористам приходилось часто ощупью идти, и поэтому процесс перестройки и перехода для нашего отряда был наиболее трудным. Братья Соколовы искренне верили в то, что, проповедуя теорию аристократического происхождения эпоса, они высказываются как марксисты. Компаративизм действительно захватил нашу науку, и хотя были отдельные исследователи, у которых не было никаких компаративистских работ, тем не менее почти каждый в своем исследовании, в своей методике привлечения различного материала, невольно повторяет эту методику. Поэтому процесс перестройки фольклористики наиболее трудный, наиболее ответственный и необходимый. Мы знаем, что нужно делать. Мне думается, что, засучив рукава, мы будем все вместе работать.

Я не буду перечислять конкретных работ, которые нужно сделать, но самое важное, это учитывать свое место в той борьбе, которая расколола весь мир на два лагеря, и не отрывать теоретических вопросов от повседневной борьбы. Это требование должно лечь в основу советской фольклористики»[211].

Последним из столпов филологической науки на трибуну поднялся профессор Б. М. Эйхенбаум. Он не мог, да и никогда не сможет перечеркнуть перед аудиторией своей научной биографии. Но он вынужден был сказать следующее:

«Б. М. ЭЙХЕНБАУМ. После статьи в газете “Культура и Жизнь” стало совершенно ясно, что вся дискуссия о Веселовском носила бесплодный характер, потому что мы не понимали основного смысла поднятого вопроса, т. е. политической сущности этого вопроса.

Вопрос в статье “Культура и Жизнь” поставлен настолько ясно, что теперь как-то странно, почему мы не поняли это сразу. Дело идет о задачах советского литературоведения в борьбе с западноевропейской идеологией, т. е. о нашей науке и ее жизненных принципах.

Наша беда, я говорю об ученых старшего поколения, наша беда, что за плечами у нас 30–40 лет работы, что и профессиональные академические навыки и привычки часто мешают нам вовремя оценить главную общественно-политическую сущность той или иной работы. В нашем общественном поведении до сих пор сказывается приобретенное нами в годы университетского обучения представление о чисто академической науке, главное местопребывание которой как будто бы находится где-то на Западе. Со многими подобными буржуазными традициями мы давно простились, но некоторые из них застряли, если не прямо в сознании, то на практике, что бывает хуже и вредней. То, чего нет в поле сознания, легко выпадает из его контроля и действует, как неосознанный, незамеченный пережиток. Такого рода профессиональные академические пережитки обнаруживаются иногда у нас. Мы не легко соглашаемся с теми, кто их обнаруживает, потому что склонны считать себя свободными от них. Однако эти пережитки несомненно у нас есть.

В свое время мы прошли школу западной ориентации как в политике, так и в науке. Западный парламентаризм, западная наука и философия – таковы были идеалы либеральной профессуры, у которой мы учились. После Октябрьской революции мы отошли от этих либеральных идеалов, но пережитки продолжают действовать, как это наблюдается и в других областях деятельности и поведения, а не только в литературоведческой.

У нас два пережитка: 1) чисто академическая наука, будто бы не зависящая от злобы дня, от жизненных потребностей времени, не имеющая в виду удовлетворять эти потребности; и 2) ориентация на Запад, где будто бы чистая наука существует и развивается.

Такова природа и происхождение многих наших научных пережитков и заблуждений, того, что справедливо называют нашим либерализмом и космополитизмом, низкопоклонством перед Западом. Хотя наши субъективные намерения и усилия направлены на создание нового советского литературоведения, свободного от этих пережитков, но объективно в наших рассуждениях часто встречаются такие пережитки. Но нашим читателям и критике нет дела до наших субъективных намерений.

Уже одно пристальное внимание к западным источникам при явном отсутствии столь же значительного внимания к национальным явлениям и русской культуре приводит ко всякого рода искажениям. Это сказалось в моих комментариях к изданию сочинений Лермонтова в 30‐х гг. Поставленный в необходимость говорить сжато, я дал сводку тех явлений, которые давал в прежних своих статьях, и не подумал о том, какой вид должен получиться из материала, таким образом изданного.

Эти пережитки сказались в моих позднейших работах о Толстом, в некоторых статьях и тезисах, неверно освещающих отношение Толстого к западным писателям и философам.

Такого рода ошибки связаны не только с пережитками традиционной западной ориентации, но и с теми пережитками, которые порождены вредным академизмом. Мы часто думаем до сих пор, что своими специальными работами обращаемся к узкому кругу специалистов, жрецов науки и позволяем не заботиться о том, какого рода общественные, политические и моральные выводы могут быть сделаны широкими кругами читателей, студентами и т. д. Это не для них, это не имеет отношения к политике, это – чисто академическая наука, не зависящая от политики. Это – грубая ошибка, в которой я был не раз повинен. Читатели и критика делают в подобных случаях соответствующие выводы, а иногда и несоответствующие выводы.

В заключение я хочу указать на то, что в своих работах, лекциях и выступлениях последних лет я иду по новому пути. Замкнутый круг вопросов современного западного литературоведения для нас потерял всякую привлекательность. Нужно усилить критику и разоблачение, ту работу, которую я начал несколько месяцев тому назад, когда я читал доклад о книге Симмонса[212]. В своей книге о Толстом, о которой я докладывал товарищам год тому назад, я старался уже изложить совсем не те вопросы, которые ставил в прежних книгах и статьях о Толстом. В центре моей книги стоят жизненные вопросы нашей современности.

Работы мои 20–30‐х гг., вплоть до войны, конечно, во многом не на правильном пути. Я это вполне понимаю и понимаю законность того осуждения, которое встречается в современной печати по отношению к некоторым из них. Я считаю, что обижаться на резкий тон статей, по меньшей мере, наивно. Речь идет о слишком важных вопросах, чтобы заниматься этими мелочами.

Мы должны заново продумать теоретические и идеологические основы литературоведения и преодолеть пережитки космополитизма, а вместо этого делаем другое, как бы считая