на литературоведение старого времени, которое по духу своему нашей эпохе должно быть чуждым. Эта задача сложная, но думаю, что каждый из нас приложит все силы, чтобы эту задачу выполнить»[209].

После этого на трибуну вышел хранитель рукописей А. С. Пушкина:

«Б. В. ТОМАШЕВСКИЙ. Здесь столько было сказано по интересующему нас вопросу, что трудно не повториться, и я рискую повториться. Наша дискуссия выходит за пределы обсуждения научного наследия А. Веселовского. Если бы вопрос ставился только в пределах А. Веселовского, то я не счел бы возможным выступить вследствие недостаточной компетенции. Дело идет о тех явлениях в литературе и науке, которые затрагивают не столько ее прошлое, сколько ее настоящее. Конечно, непосредственным поводом для того, о чем я буду говорить, послужило то, что имя мое так лестно для меня стало повторяться в печати с нелестными для меня эпитетами. Это заставляет меня взглянуть на пройденный мною путь в литературе и подвергнуть его некоторому пересмотру. При этом постараюсь не возвращаться к тому, что сказано моими критиками, и остановиться на том, что мне представляется наиболее существенным.

Мне никогда не приходилось высказываться по-настоящему по вопросу методологии литературоведения. Я предпочитал употреблять научные методы в практической разработке стоявших передо мной вопросов. Я не вменяю это в свое достоинство, так как это обусловлено эмпиризмом моих работ. Но такова моя научная биография. К изучению Пушкина я приступил в период, когда всех увлекала погоня за параллелями. С такой погони я начал свои наблюдения источников, считая себя по особым причинам дилетантом в науке и представляя делать научные выводы из моих наблюдений. Именно в этот период и сложились некоторые привычки, от которых не так легко было освободиться. Я не могу, я лишен основания жаловаться на ту или иную школу академической науки, потому что не бывал в этих школах. Я всегда занимался тем, что мне представлялось интересным. Нет необходимости излагать мою научную биографию, тем более что я не имею привычки перечитывать свои работы, да и вообще мемориальный стиль не уместен сегодня. Получилось так, что когда я вошел в науку профессионально, то у меня образовались методы, порочность которых я недостаточно осознавал. Я имею в виду следующее:

1) Я привык ориентироваться на старую науку и даже в самой полемике примерялся к тому кругу интересов, который был характерен для прошлого, а не для настоящего.

2) Всякое решение проблем допускалось мной, как корректив сложившейся в прошлом системы. Отсюда – приглушение принципиально нового, что выдвигалось жизнью.

3) Отчасти с этим связано и то, что существенные проблемы редко интерпретировались мною, в системе общих вопросов обходились молчанием ‹…›.

4) Отсюда неправильная расстановка акцентов, выпячивание несущественного и приглушение самого важного. Отсюда – впечатление отрыва от жизни.

Из сказанного вытекают и практические выводы, обязательность которых я на себя принимаю.

Но прежде я хотел бы сказать несколько слов, связанных с космополитизмом.

Из изложенного видно, что в моих работах присутствие этих фактов несомненно для работ ранних, да и в работах позднейших по старой привычке я отводил неимоверно много места вопросу международного обмена, отодвигая другое, более существенное.

Отсюда получилось впечатление, что я придаю не надлежащее значение фактам влияния и заимствования, и в этом виноват я сам. Я мог бы привести многочисленные примеры тому из своих работ, с которыми фигурировал в печати, но не считаю нужным обременять ваше внимание. Вместо этого я хотел бы высказать несколько своих соображений по данному вопросу, независимо от того, были ли они высказаны в прежних работах, или же находятся в противоречии с ними.

Прежде всего я должен сказать, что мы не должны замалчивать реальные факты. Международный обмен мы должны изучать, но должны соблюдать следующие условия:

1) Мы не должны считать за самоцель самое констатирование фактов литературного обмена и делать из накопления подобных фактов какую-то особую дисциплину.

2) Мы должны не забывать, что никакое заимствование не возможно, если в самом развитии национальной литературы не возникло предпосылки к освоению чужого опыта.

3) Не нужно забывать, что в процессе обмена ‹…› всякое заимствование есть переработка и приспособление к своим национальным нуждам.

4) Самый факт заимствования и подражания должен быть не только констатирован, но очень важно установить, кроме того, ограниченность влияния, его прогрессивность или реакционность.

Я считаю весьма печальной ту историко-литературную концепцию, которая игнорирует национальный фактор развития в литературе. Я считаю порочным построение схемы единого мирового процесса, считаю ложным всякое механическое перенесение из одной национальной среды в другую, и еще более ложной считаю такую концепцию, которая делит народы на низшие и высшие и считает, что низшие народы питаются объедками со стола высших.

Я могу сказать, что считаю борьбу с космополитизмом в литературоведении насущной задачей не только потому, что космополитизм в литературоведении заводит в тупик, но потому, что он служит силам мировой реакции»[210].

Профессор М. К. Азадовский попытался ответить:

«…Я отчетливо понимаю свою ошибку. Я слишком связал себя старыми традициями. Связать современную науку со старыми научными традициями, это значит забыть, что между нами и ими лежит Октябрь, это значит не понять, не выполнить того требования, о котором говорил выше. Я должен сказать, что этой задачи мы не выполнили и потому наша наука не стала органической частью Октябрьской революции. Это – крупная ошибка целого ряда ученых, это – крупная ошибка может быть целого поколения ученых. Это нужно отчетливо сказать.

Я думаю, что в свете моей основной мысли совершенно нет надобности касаться тех из отдельных положений в моих работах, равно как и тех неверных интерпретаций, которые были неоднократно в печати и которые звучали даже и сегодня. Но я хотел бы подчеркнуть, что нельзя совершенно нигилистически (это имело место в некоторых выступлениях), (не сегодня), относиться ко всей огромной работе советских фольклористов. Как-никак, а силами старого поколения ученых создано мощное течение в советской науке, создан отряд, довольно успешно противопоставляющий себя науке западноевропейской, как отряд советской фольклористики, как совершенно особого течения в мировой науке о фольклоре. И может быть, если присмотреться к тому, что пишут о наших работах в западноевропейской печати, в западноевропейской науке, то можно найти весьма интересные факты и важные факты, свидетельствующие о росте нашего влияния ‹…›.

Л. А. Плоткин подчеркнул то, что фольклористика является самым неблагополучным участком. Я уже подчеркнул то место, которое занимает советская фольклористика в мировой науке. Этого нельзя забывать, и нельзя сказать: здесь