ни одна мотивировка “за” не допускалась. Обстановка была грозная, карательная. Слова звучали, как орудия уничтоженья. Атмосфера была напряженная, накаленная, люди уничтожены и до последней грани подавлены.

В таких условиях даже советские люди не шли брат на брата. Каждый выступал за самого себя.

Единственное исключенье составили Морева (Вулих по мужу-профессору[220]) и… мой Тронский. Морева-Вулих действовала по наущению партийной организации, которую науськала она же сама. Тронский выступал доброхотно»[221].

Теперь обратимся к описанию этого мероприятия:

«Опубликованная 11 марта в газете “Культура и жизнь” статья “Против буржуазного либерализма в литературоведении” стала предметом оживленного обсуждения ряда факультетов вузов, студенчества, ученых-литературоведов, лингвистов. Обсуждению этой статьи было посвящено и расширенное заседание ученого совета филологического факультета Ленинградского университета.

За последние годы ряд руководящих научных работников филологического факультета выступал в роли активных апологетов Веселовского. Академик В. Ф. Шишмарев, член-корреспондент Академии наук В. М. Жирмунский, член-корреспондент Академии наук М. П. Алексеев, профессора М. К. Азадовский, В. А. Десницкий, Б. М. Эйхенбаум, Б. В. Томашевский, В. Я. Пропп в различной степени и в различных формах пропагандировали в своих работах чуждые советскому литературоведению взгляды, находились в плену враждебной нам методологии.

Все это лишний раз свидетельствует о живучести пережитков буржуазного либерализма, о формализме, академическом бесстрастии, которые самым пагубным образом сказываются на развитии советской науки, отрывают ее от задач современности, мешают правильному воспитанию студенчества и молодых научных кадров.

Выступивший с докладом на ученом совете филологического факультета доцент А. Г. Дементьев вскрыл вреднейший политический смысл попыток возродить преклонение перед Веселовским, причислить его к плеяде замечательных русских ученых.

Напомнив об отрицании Веселовским самобытности русской культуры, докладчик подчеркнул, что вся “деятельность” школы Веселовского – это проявление низкопоклонства перед иностранщиной, воспевание космополитизма в науке.

– Наши враги за рубежом, – говорит А. Г. Дементьев, – и в первую очередь прислужники американского империализма, ведут яростные атаки на нашу науку, ратуя за науку “чистую”, космополитическую. Эта проповедь космополитизма не что иное, как попытка американских реакционеров монополизировать науку, заставить нас под видом мнимой интернациональности сделать русскую и советскую культуру безнациональной, безродной. И в этих попытках Веселовский – активный союзник наших врагов, ибо его положения смыкаются с положениями западных и американских реакционеров от науки.

Докладчик подчеркивает, что Веселовский был враждебен деятельности и традициям революционной критики XIX века – Белинскому и Чернышевскому, что марксистское литературоведение складывалось в борьбе со школой Веселовского.

Докладчик признал ошибочной дискуссию о советском литературоведении, которая проходила на филологическом факультете в конце прошлого года. Вместо безоговорочного определения школы Веселовского как враждебной и несовместимой с марксистско-ленинским литературоведением, половинчатые и шаткие выступления допустили даже профессора-коммунисты.

Докладчик призывает неустанно бороться со всеми проявлениями буржуазных пережитков в литературоведении, подвергнуть решительной критике собственные ошибки и ошибки своих товарищей по работе.

– Мы не зачеркиваем заслуг наших ученых, – говорит тов. Дементьев. – Но советский ученый должен в самой резкой форме осудить тех, кто еще и сегодня не понимает всего вреда апологетов Веселовского, кто не желает признавать своих ошибок.

Доклад А. Г. Дементьева вызвал оживленные прения. Первым выступил профессор В. Я. Пропп»[222].

После Владимира Яковлевича на трибуну потянулась вереница профессоров: В. М. Жирмунский, Б. М. Эйхенбаум, А. С. Долинин, М. П. Алексеев… Тезисы своих выступлений они позднее представили в письменном виде для опубликования в университетской газете.

«Выступление акад[емика] В. Ф. Шишмарева не смогло полностью удовлетворить собравшихся. После того, как Ученый совет счел выступление В. Ф. Шишмарева неудовлетворительным, акад[емик] Шишмарев обратился к Ученому совету с письмом, в котором заявил:

Веселовский – “идеалист, ученый чуждый боевой советской науке. Вполне разделяя идеи статьи газеты “Культура и жизнь” о космополитизме, низкопоклонстве и необходимости решительной борьбы с буржуазной наукой, я считаю своим моральным долгом руководствоваться ими в своей работе. Этого требует от меня моя научная совесть и моя любовь к советской Родине”.

Проф[ессор] В. А. Десницкий и проф[ессор] М. К. Азадовский, не присутствовавшие на заседании по болезни, прислали Ученому совету письма. Проф[ессор] В. А. Десницкий признал ошибочным свое недостаточно самокритичное выступление при обсуждении статьи газеты “Культура и жизнь” в Институте литературы Академии наук СССР. Проф[ессор] В. А. Десницкий писал: “Мне следовало решительнее осудить мою чрезмерную деликатность в статье 1938 г. в отношении и самого Веселовского и его “наследников”, осудить также решительнее и мои дезориентирующие советы “учиться” у Веселовского. Мне, старому марксисту и врагу олимпийского спецификаторства в науке, следовало бы помнить, что всякая недоговоренность по принципиальным вопросам, терпимость к противнику может дать ему возможность использовать и эту недоговоренность и эту терпимость в нежелательном для меня и вредном для науки направлении. Об этом я забыл в 1938 г., недостаточно четко и решительно и вчера говорил об этом и искренне сожалею о допущенной мною ошибке”.

Проф[ессор] М. К. Азадовский, осуждая свою ориентацию на старую домарксистскую науку о литературе, так объясняет корни своих ошибок:

«В результате своих работ я пришел к выводу, что русская буржуазная, домарксистская наука о фольклоре неизмеримо выше по своему идейному уровню науки западноевропейской. Причину этого явления я видел в том, что русская фольклористика, основной фонд которой сложился в 60–70‐е годы, в той или иной степени отразила влияние революционно-демократической мысли, что она находилась всецело в ее орбите, – и с этих позиций я рассматривал деятельность и Веселовского, и Потебни, и Пыпина, и Тихонравова, и раннего Ключевского к других деятелей буржуазной науки. Однако, утверждая такой тезис, я упускал из виду другое и тем самым уводил науку на неправильный путь. Я не заметил, вернее – не сумел понять той борьбы, которая существовала и не могла не существовать в науке о фольклоре: борьбы буржуазной методологии с миросозерцанием революционной демократии. Неправильно было видеть пути развития науки в мирном сожительстве враждебных миросозерцаний и тем самым невольно окрашивать буржуазный либерализм в демократические и даже революционные тона. Нужно было задуматься над тем, что же представляют собою, по идейной сущности, основные тенденции буржуазной науки, вскрыть политическую функцию тех методов, которые были ею выработаны, проследить, куда, в конце концов, они неизбежно ведут. Оттого-то мною, как и рядом моих товарищей, был не понят подлинный смысл развернувшейся дискуссии о Веселовском.

Я отчетливо вижу теперь свою основную ошибку: я слишком связал себя старыми традициями… Связать современную советскую науку со старыми научными традициями значило забыть их качественное отличие, значило забыть, что между ними и нами стоит Великий Октябрь. Не понять этого, не понять самого