Шрифт:
Закладка:
Это было написано в XVI веке – за сто лет до появления во Франции «божественного» «короля-Солнце» Людовика XIV, усомниться в непогрешимости и «божественной природе» которого публично было равно государственному преступлению. Царь же Иван открыто – ибо послание Курбскому было не конфиденциальным письмом, а политическим манифестом – признавал свою человеческую природу и тем самым отдавал себя на суд не только высшего судии, но и смертных своих современников. Для этого надо было обладать очень большими запасами духовной стойкости и убеждения в своей правоте.
Кроме первого послания 1564 года Курбский направил Грозному – «лютому самодержцу», как он его именовал, и ещё два послания в сентябре 1579 года (второе вместе с третьим). Академик Сигурд Шмидт, имея их в виду, справедливо замечает, что Курбский «мечтал не о представительных учреждениях, а прежде всего о способах ограничения самодержавной власти государя». «О соборах 1564–1565 и 1566 гг., – пишет С. О. Шмидт, – в деятельности которых участвовали и купцы и которые, казалось бы, больше всего должны были отвечать идеалу совета с «всенародными человеки», Курбский умалчивает. Более того, время, когда происходили эти события, он характеризует, как «время зла»…»
Что ж, здесь не с чем спорить – взгляды и действия курбских объяснялись не их заботами и тревогами об общественном благе, а, говоря словами Грозного, вожделениями, бушевавшими в их душах. Вполне закономерно, что свой поздний антиивановский памфлет 1573 года Курбский назвал «История о великом князе Московском», отказывая не только Ивану в праве именоваться «царём всея Руси», но и Руси в праве быть не великим княжеством, а суверенным царством!
Один из мифов о Курбском, восходящий к его собственным писаниям – его огромные военные заслуги, в том числе при завоевании Казанского ханства. Но в первом послании Курбскому царь Иван касается этой стороны дела, и касается не пристрастно, а пишет так и то, что убеждает в истинности сообщаемого царём.
Вначале царь пишет: «А насчёт бранной храбрости… Что ты хвалишься, надуваясь от гордости? Ведь предки ваши, отцы и дяди были так мудры, и храбры, и заботились о деле, что ваша храбрость и смекалка разве что во сне может с их достоинствами сравниться, и шли в бой эти храбрые и мудрые люди не по принуждению, а по собственной воле… не так как вы, силою влекомые на бой и скорбящие об этом…»
На упрёки Курбского относительно того, что он-де ходил в дальние многотрудные походы, в которые его посылал царь, и что он имеет заслуги, Иван резонно замечал: «Какая же это храбрость, когда вы равняете службу с опалою… Бывали ли такие походы на Казанскую землю, когда бы вы ходили не по принуждению. Но всегда словно в тяжкий путь отправлялись!..»
А далее Иван, имея в виду Казанские походы, написал вообще интересно, но исторически и психологически точно: «…Когда же Бог проявил к нам милосердие и покорил христианству варварский народ, то и тогда вы настолько не хотели воевать вместе с нами против варваров, что из-за вашего нежелания к нам не явилось более пятнадцати тысяч воинов… И никогда вы не соглашались потратить лишнее время, чтобы дождаться благоприятных обстоятельств, не думая ни о своих головах, ни о победе, а стремились только к одному: быстрее победить или быть побеждёнными, лишь бы поскорее вернуться восвояси…»
Таким, похоже, Курбский и был… Он если и тянул одно время «государеву лямку», то лишь из-под палки, без энтузиазма. И назначения в «дальноконные» (то есть отдалённые от столицы на расстояние многих конных переходов) города, как и отправку в дальние походы, рассматривал не как ответственные поручения государя, а как опалу. Почему и стремился поскорее от задания отделаться и возвратиться в Москву.
И один ли Курбский был таким?
Иван писал Курбскому: «Ради скорейшего возвращения вы не взяли с собой самых лучших воинов, из-за чего было пролито много христианской крови. Разве при взятии города (Казани. – С.К.) вы не собирались, если бы я вас не удержал, понапрасну погубить православное воинство, начав битву в неподходящее время? Когда же город по Божьему милосердию был взят, вы не занялись установлением порядка, а устремились грабить!..»
Иван, зная, что это в итоге будут читать также и многие участники тех недавних событий, никак не мог подрывать своё царское реноме, обвиняя Курбского и другого члена Избранной рады Алексея Адашева в несуществующих винах. Значит, всё так, как писал царь Иван, и было.
Имел он полный резон написать и следующее: «Таково ли покорение прегордых царств, которым ты, кичась, безумно хвалишься? Никакой похвалы оно, по правде говоря, не стоит, ибо всё это вы совершили не по желанию, а как рабы – по принуждению, и даже с ропотом. Достойно похвалы, когда воюют по собственному побуждению. И так подчинили вы нам эти царства, что более семи лет между ними и нашим государством не утихали боевые стычки!..»
Многое, многое подлинное можно узнать, читая послания царя изменнику. Узнать о событиях, узнать и о самом царе Иване.
Внутренний мир Ивана Грозного был, вне сомнений, богат и трагичен. По сути, Иван был почти всю свою жизнь – особенно после смерти первой жены, духовно и человечески одинок. И это его не могло не тяготить. Впрочем, о человеческой натуре Ивана мы, кроме его посланий Курбскому и ряда других его посланий, знаем в основном из записок иностранных дипломатов и авантюристов, бывавших на Руси, а объективность их, мягко говоря, сомнительна. Скорее надо предполагать, напротив, сознательное негативное искажение нравственного облика Грозного иностранными авторами. Так, в 1582 году в Европе на немецком языке была издана книга Г. Хоффа «Erschrekliche greutiche und unerhörte Tyranney Iwan Wasiljewiec» («Ужасающая, мерзкая и неслыханная тирания Ивана Васильевича»). Название говорило само за себя – это был не исторический источник, а яркий образец антирусской пропаганды, назвать которую геббельсовской нельзя только потому, что до появления Геббельса должно было пройти более трёх веков.
Русские летописные свидетельства на сей счёт тоже не всегда можно считать достоверными – слишком много врагов нажил себе царь Иван за своё непростое правление, чтобы рассчитывать на полную объективность даже среди соотечественников, особенно из церковной среды, где составлялись летописи. Одно из
