Поместье роскошное до безобразия: резные деревянные панели, дорогой антиквариат, изысканный декор. Господи Иисусе, вырасти я тут, была бы избалованной нахалкой.

Добравшись до верха, я достаю мастер-ключ, копию которого смогла сделать Бекки — у нее ушло на это больше недели, и открываю дверь на их личный этаж. Переступив через порог, я мысленно возвращаюсь ко времени, когда тетя Вайолет привела меня сюда, чтобы заговорить смерть отца миссис Ратледж — мистера Годфри Ньюсома.

Не надо было ей тащить меня сюда спасать этого гниющего человека.

В младшей школе многие дети думали, что Лорелей и Эллис — призраки. Ходили байки о двух детях, которые обитали на третьем этаже поместья «Сахарный холм».

Я все еще помню, как увидела их в окне, когда мы подъехали. Они стояли бок о бок, Эллис рядом с Лорелей, тарелка рядом с ложкой. Мальчик был надутый, как воздушный шар. Такой круглый, будто вот-вот лопнет. Девочка тоже была примечательной. С запавшими глазами, тощая как скелет и с унылым выражением на лице. Жалко выглядящие дети, которых не любили и о которых не заботились, несмотря на богатство.

В детстве я не знала о существовании школ-интернатов только для мальчиков и только для девочек, куда родители отсылают детей. О таких вещах можно было прочитать в книжках Эндрюс, вроде «Цветов на чердаке». Но близнецы Ратледж происходили из семьи потомственных богачей. Такие люди не могут взять на себя заботу растить детей.

Официальная комната для приемов была обширным бездушным пространством, несмотря даже на многочисленные антикварные предметы и картины маслом. Мы сидели там за игрушечным столом, более роскошным, чем любой кухонный стол, который я когда-либо видела, но детского размера.

Мы не обменялись ни единым словом, пока я ждала, что меня позовут.

Стулья были обиты красным бархатом. На столе красовался миниатюрный чайный сервиз из фарфора. В пятом классе я казалась себе слишком взрослой для детского чаепития, но Ратледжи были на год-два младше меня, так что это было нормально. Манеры у них были идеальными, но в их лицах не было ни единого намека на эмоцию. Тетя Вайолет фонтанировала от восторга по поводу чашек из настоящего фарфора.

— Разве не очаровательно? — спросила она.

Взрослые прячут свои переживания от детей далеко не так хорошо, как им кажется. Ее выдавало то, как она поглядывала на Стоуна Ратледжа, статуей застывшего в ожидании, пока она не умаслит меня.

Тетя Вайолет привела меня сюда заговаривать смерть без разрешения бабушки. Но любовь тети Вайолет к виски перевешивала ее страх перед матерью.

Затем мы остались одни.

Трое детей.

С дорогим фарфором, маленькими пирожными и горячим сладким чаем. Крошечные серебряные вилочки тихонько стучали. Чашечки нежно звенели.

Кудряшки Эллиса боролись с пытающимся усмирить их скользким блестящим гелем. Его свеженакрахмаленная клетчатая рубашка заставляла меня немного стыдиться своего неглаженного хлопчатобумажного платья. Он с охотой заглатывал сладости и пил чай, рассыпая улыбки с круглого лица. Он казался милым. Даже дружелюбным — как будто мы могли бы снова когда-нибудь поиграть, если бы им разрешили.

Не думаю, что им бы разрешили.

Голубое в цветочек платье с пышными рукавами на девочке было сшито из тонкого ситца. Настолько нарядное, что можно надеть в церковь на Пасху, но она надела его посреди недели на летних каникулах. Она не улыбалась. Я бы посчитала ее печальной, если бы не угрюмый взгляд. Может, она ревновала ко мне своего брата-близнеца. Или, может, не хотела, чтобы кто-то настолько недостойный играл с ее дорогим сервизом. Я не могла избавиться от чувства, что Лорелей Ратледж меня ненавидит, хотя мы до того дня ни разу не встречались.

Она ковыряла свои кубические пироженки — птифуры, так они, кажется, называются, — но не ела их. Просто превращала их в крошку, изображая, что ест их. Я помню, как хотела съесть ее пирожные, раз она не собиралась, и как все это время у меня урчало в животе. А еще там была смерть. Проскользнула под дверью комнаты их дедушки. Она висела в воздухе, густая, как патока. Пахла лошадиным стойлом, которое отчаянно нуждалось в уборке. Песня души старика звучала отдельными нотами без какой-либо системы — от этой бессвязной мелодии у меня сводило зубы.

Затем тетя Вайолет позвала меня, и я прошла в комнату мимо Стоуна. Он был не в силах смотреть на меня. В уголках его глаз прятался стыд. Стыд, а еще горечь, как будто ему было жалко меня за то, что я собиралась сделать. Мне хотелось коснуться его и уверить, что все со мной будет в порядке, меня звали за этим не впервые.

Бархатные шторы тянулись от самого потолка, впуская тонкий лучик света. Было сложно разглядеть детали в тусклой, пыльной комнате, но мои глаза нашли Годфри Ньюсома, пытающегося цепляться за жизнь. Кровать с высокими мрачными деревянными балясинами и застеленная кроваво-красным бельем была похожа на величественного зверя. Миссис Ребекка Ратледж сидела на противоположной стороне кровати от отца с отчаянием и испугом в глазах. Это была высокая кровать, достигающая моей груди. Суровая и крепкая, она казалась неудобной для спанья. Я встала рядом с мистером Ньюсомом и протянула ему открытую ладонь, чтобы он взялся за нее. Холодная и костлявая, его хватка была к тому же хрупкой. Он пах сигарами и мочой. Я наклонилась, чтобы прошептать тайные писания в его ладонь, а затем заговорила его смерть.

Смерть свернулась в моем животе, подобно искривленным корням старого дуба. Она извивалась внутри, костистое создание, стремящееся родиться. Это продолжалось дольше, чем я хотела выдерживать. Когда она закончила, в горле поднялся ком смертной жижи. Я отхаркнула его в чайную чашку тонкой работы, которую подставила тетя Вайолет. Черная мокрота соскользнула по стенке и устроилась на дне.

Тетя Вайолет спешно вытолкала меня в гостиную. Колени дрожали, как у олененка, слабость и головокружение предвещали грядущую болезнь. Когда меня выпроводили, я увидела приоткрытую дверь на противоположном конце комнаты. Она резко захлопнулась, взметнув подол чьего-то платья. Нас послали восвояси с пригоршней налички и даже без жалкого спасибо от семьи.

Что-то заставило меня обернуться, когда мы отъезжали. Высокая темная фигура Стоуна Ратледжа маячила в окне верхнего этажа. Невозможно было понять, о чем он думал, наблюдая за нашим отъездом. Что бы это ни было, я почувствовала себя несчастной и одинокой. Позабытой.

Обстановка гостиной не сильно изменилась