давай, — сказала Элизабет, подняв рукав и практически натянув его на руку Цезаря. — Запомни. Я близкий друг мистера Марлоу,  и я здесь, чтобы помочь ему.

— Я не понимаю, как это ему поможет… — пробормотал Цезарь, пытаясь влезть в камзол, который действительно подходил ему, хотя и был великоват. Он выпрямился и вытянул перед, затем пробежался глазами по одежде, явно недовольный тем, как он выглядел.

— Очень хорошо, Цезарь. А теперь… — Элизабет оглядела комнату.  В уборной, примыкавшей к спальной комнате, она увидела четыре парика, аккуратно уложенных на деревянные головы, их длинные белые вьющиеся локоны свисали за край стола.

— И вот это! — Она принесла один из париков и хотела было надеть его на голову Цезаря, но старик удержался, прикрывая голову руками.

— Что вы делаете?  Меня могут увидеть в парике мистера Марлоу!  Достаточно того, что я надел его камзол.

— Ну, пойдем, Цезарь, ты же знаешь, я не сделаю ничего, что могло бы навлечь на тебя неприятности. Это все для блага мистера Марлоу.

Ей потребовалось пять минут ее самых убедительных аргументов, прежде чем Цезарь неохотно надел парик на голову и последовал за ней вниз по лестнице. Она остановилась перед гостиной, выходящей на лужайку, граничащую с домом. Было уже темно. Ярко окрашенные стены, ковры, книги и мебель были окрашены в оттенки серого и черного.

— У вас здесь есть еще кто-нибудь?

— Да, мэм. Уильям и Исайя в задней комнате.

Цезарь позвал их, и они появились в зале. Они оба были полевыми рабочими, крупными мужчинами лет двадцати и сильными, как и любой другой работник. У Исайи был мушкет. Он был похож на палку в его руках. Элизабет заметила, что их одежда чистая и новая. Очевидно, теперь они могли позволить себе один костюм для работы и другой для особых случаев. Удивительно.

— Уильям, пожалуйста, иди и зажги свечи в гостиной, — сказала Элизабет.

Уильям, который вместе с Исайей с открытым ртом посмотрел на смотрел Цезаря, одетого в камзол и парик Марлоу, отвел глаза и сказал: — Да, мэм.  -  Он настольную взял свечу и начал зажигать свечи, делая комнату все ярче и ярче с каждой зажженной свечой.

Там тоже были призраки.

Именно в этой комнате он впервые ударил ее, повалил на пол прямо возле дивана и одним ударом заставил ее столкнуться лицом к лицу со всем тем, что она подозревала о нем, но не позволяла себе поверить, или даже подумать. У всех комнат были свои воспоминания, все были сценами, на которых разыгрывалась трагедия ее отношений с Джозефом Тинлингом.

Уильям вернулся в холл, и они с Исайей удалились в заднюю комнату.

— Подожди минутку, Цезарь, — сказала Элизабет. Она подошла к краю окна, шторы все еще были отдернуты. — Цезарь, я хочу, чтобы ты встал вот здесь, но спиной к окну. Ты понимаешь? Ни при каких обстоятельствах ты не должен поворачиваться лицом к окну.

— Да, миссис Тинлинг. Теперь в его голосе звучала нотка покорности, когда он уступил бессмысленным желаниям этой женщины.

Елизавета отвернулась от окна и, повернувшись к нему спиной, сказала: — Хорошо, Цезарь, пожалуйста, займите свое место. Она повернулась и посмотрела, как старик осторожно пересек комнату, а затем, повернувшись спиной, втиснулся в то место, где она стояла. Она надеялась, что этот шаг не выглядел слишком неловко.

Она мельком взглянула на окно, но из ярко освещенной комнаты не могла видеть ничего, кроме темноты сквозь стекло. Но она знала, что он будет там.

Конечно, он может поверить ей. Он думает, что она не посмеет предать его после его угроз и обещаний, но он не поверит ей на слово. Ему потребуется больше доказательств, чем ее заверения, прежде чем он ворвется в дом Марлоу. Он хотел бы сам убедиться, что она с Марлоу бкдет там. Он сам должен будет все видеть.  Джордж Уилкенсон любил наблюдать.

Он стоял, наполовину скрытый за большим дубом, который рос во дворе Тинлингов.  «Двор Марлоу»,  -  подумал он, и осознание того, что большой дом теперь принадлежит этому ублюдку Марлоу, а не его другу Джозефу Тинлингу, было достаточно, чтобы снова разжечь его гнев.

Джордж почувствовал, как его лошадь нервно дергает поводья, и сказал ей несколько успокаивающих слов. «Он не прятался, - сказал он себе.  - Прятаться было бы слишком гнусно, слишком подло».  Он просто стоял у дерева, как бы за деревом, и смотрел на темный дом. Он не знал, кого пытался обмануть своим притворным равнодушием. Вокруг никого не было, а если бы и был, то не занял бы он того места у дуба.

Теперь было совсем темно. Уилкенсон решил, что было где-то около восьми тридцати, а в доме все еще было темно. Он чувствовал растущую тревогу.

Не может быть, чтобы эта сучка его предала.  Он легко мог ее погубить. Уже завтра ее могли увидеть   опозоренной и бездомной. Она не могла быть настолько глупа, чтобы думать, что Марлоу может защитить ее от его гнева. Никто в Вирджинии не мог защитить ее от гнева Уилкенсонов.

А потом он увидел, как пламя свечи шевельнулось в гостиной. Зажглась лампа. Уилкенсон видел, как входит слуга и зажигает остальных.  Значит, он дома, подумал он.  Ей лучше быть там с ним.

Наконец гостиная ярко осветилась, и, хотя он находился на расстоянии более двухсот футов, Уилкенсон мог разглядеть стены с книгами, картины и мебель, как при жизни Джозефа. Несмотря на все свое богатство, у Марло, похоже, не было большого количества личного имущества.

Затем появилась Элизабет, частично скрытая занавеской, ее светлые волосы были освещены свечами сзади. Она была слишком далеко, чтобы он мог разглядеть детали ее лица, но он был уверен, что это она. Кто еще это может быть? Она выглянула в окно, а затем повернулась; он только мельком взглянул на ее лицо, но этого было достаточно. Он улыбнулся. Почувствовал, как его прежние страхи и сомнения рассеиваются. Он положил руку на приклад пистолета.

Она пересекла комнату, и на ее место встал Марлоу. Уилкенсон узнал красный шелковый камзол, такое же, в каком он был на губернаторском балу, и длинный белый парик с тугими локонами. Он стоял спиной к окну и, по-видимому, был занят беседой.

Он наблюдал за ними некоторое время, он не считал, сколько, а затем Марлоу вышел из поля зрения, а Элизабет последовала за ним. Он вытащил часы