считать неприемлемой в любом ее виде. Гитлеру, конечно же, было известно то, чего не утаивал сам Пилсудский, который, как признают и польские историки, «никогда не скрывал своей врожденной враждебности к «реакционной» России и прогерманских симпатий». Не была большой тайной и поездка Пилсудского в Токио во время Русско-японской войны с предложением создать в японской армии легионы из попавших в плен поляков, служивших в русских вооруженных силах, а также организовать диверсионную работу в российских тылах, если на это японцы выделят соответствующие средства. Принимали его там на весьма высоком уровне, но изложенные им идеи отвергли. Вряд ли не были Гитлеру ведомы и слова Пилсудского, гласящие, что когда он возьмет Москву, то на стенах Кремля будет начертано: «Говорить по-русски запрещается».

Фюрер, можно полагать с большой долей уверенности, понимал и то, что во время так называемой польско-большевистской войны на восток маршала толкала не только антикоммунистическая мания. Томаш и Дарья Наленч пишут в своей книге, что Пилсудский «действительно, к коммунизму и осуществленным большевиками общественным переменам… относился враждебно. Говорил об этом неоднократно, чаще всего, впрочем, в контактах с представителями Запада, жаждущими услышать подобного рода заявления. Однако, в сущности, хотя он коммунизм отвергал и осуждал, ему было безразлично, какой строй утвердится в России. Он был даже готов, хотя и с характерной для антикоммуниста гримасой неудовольствия, признать правительство большевиков, так как ошибочно оценивал его характер и поэтому был убежден, что оно погрузит Россию в хаос, лишив ее великодержавности. А это считал исключительно благоприятным для Польши явлением». Его коронной мечтой была концепция «Польши, доминирующей в Центральной и Восточной Европе и подавляющей своей мощью Россию, далеко оттесненную от Европы и в силу этого вынужденную довольствоваться завоеваниями в Азии». Он исходил из того, что «мир западной культуры заканчивается на восточных границах Польши», которые считал нужным отодвинуть как можно дальше. Невольно возникает ощущение, что такого рода устремления мало чем отличались, если отличались, от тех, которые стали основой восточной политики фюрера нацистов.

Ведомо Гитлеру было, конечно же, и то, насколько напористо способен Пилсудский действовать в задуманном им направлении, о чем красноречиво свидетельствовали его резкие движения внутрипольского порядка. Уйдя в 1923 году со всех государственных постов и уединившись с семьей на вилле в Сулеювке, он через три года — в мае 1926‑го — совершил военный переворот, объявил немедленные выборы главы государства, победил на них, отказался от поста президента, тем не менее занял президентскую резиденцию в варшавском дворце Бельведер. Надо полагать, президентскую должность маршал отверг потому, что она усложняла бы ему жизнь многими формальностями, неизбежными при ее исполнении, ответственностью за принятые решения, а так, «не заморачиваясь», полагаясь прежде всего на людей армейских, он мог делать и приказывать все, что считал нужным. В Речи Посполитой и за ее пределами хорошо было известно, что без согласия этого человека никакая муха, даже «едущая» на погонах, на фуражке или на шляпе самых высокопоставленных польских государственных людей, не взлетит, никуда не полетит и нигде не сядет. Французское посольство еще в марте 1931 года поставило свое правительство перед фактом, что в Польше «никто не смеет принимать что-либо без Пилсудского», но добавило при этом, что он «является наполовину сумасшедшим», ненавидит парламентаризм и презирает Францию, «обвиняя ее в том, что она предала Польшу».

В самом деле, в начале 30‑х появились проблемы с деятельностью французского военного представительства в Варшаве, даже с польско-французским межгосударственным договором. Пилсудский все чаще стал высказываться в том смысле, что это не Польша должна нуждаться во Франции, а наоборот — Франция в Польше. Парижская пресса еще в 1921 году во время приезда маршала в Париж для подписания союзного договора высказывалась о его устремлениях довольно откровенно. Газета «L’Opinion», к примеру, писала, что «Пилсудским управляют большие личные амбиции», генерал Вейган не скрывал, что «маршал является жестким и завистливым» человеком. Не исключено, что, выстраивая отношения с Францией, сам Пилсудский не мог забыть еще об одном обидном для него моменте, случившемся в ходе того визита. Тогда французские власти сделали отступление от общепринятого протокола и вечером привели его не в Гранд-Опера, куда обычно приглашали гостей столь высокого уровня, а в Комеди-Франсез. На что именно таким шагом хотело намекнуть французское руководство, можно только догадываться, однако намек все-таки был, притом довольно прозрачный, в чем не сомневались и поляки. Конечно же, поведенческие особенности Пилсудского, о которых сообщали французские дипломаты своему руководству, не могли остаться вне внимания и немецких посольских — да и не только посольских — работников. Значит, знал их и Гитлер, определяя, какими должны быть его первые шаги во внешней политике по периметру германских границ, с кем он их будет совершать.

Герберт фон Дирксен, упоминая о Пилсудском, утверждал, что он был «авантюристом, искателем приключений», что «сама его натура не позволила ему превратиться в твердого и умеренного национального лидера». Немецкий дипломат, более двух лет проработавший в Польше, пришел к заключению, что «если бы Польша смогла выдвинуть в качестве лидера настоящего государственного мужа с ясным видением перспективы и умеренностью во взгляде — типа Масарика или Кемаль-паши, дела могли бы принять другой оборот». Томаш Масарик, как известно, стал первым президентом образованной в 1918 году Чехословакии. Начавшаяся в том же году революция в Османской империи под руководством Мустафы Кемаля завершилась провозглашением Турецкой республики, Мустафу Кемаля в этой стране и теперь величают Ататюрком — отцом турок. Ныне Пилсудский вряд ли менее популярен у своих соотечественников, чем Масарик и Ататюрк у своих, однако фон Дирксен, подразумевая умение видеть перспективу, проявлять умеренность в политических поступках, считал, что в отличие от Масарика и Ататюрка «у маршала Пилсудского таковые качества отсутствовали». Тем не менее на встрече с новым германским канцлером Гитлером дипломат услышал абсолютно прозрачный намек, что тот не прочь сделать ставку прежде всего на этого варшавского политика. Можно не сомневаться, амбициозность предводителя поляков, перемешанная с авантюрностью, сыграла далеко не последнюю роль в том, что стартовую и главную роль в сломе военных тисков, в которых пребывала Германия после Первой мировой войны, Гитлер отвел Польше и лично Пилсудскому.

Касаясь польско-немецких отношений того времени, нельзя не задаться и вопросом, неужели маршал Пилсудский не усматривал никакой опасности для своего государства и польского народа, исходившей от Гитлера и его единомышленников, оказавшихся у власти в большом соседнем государстве. Есть основания сказать, что все-таки усматривал, более того, он увидел ее даже раньше других европейских руководителей, которые на первых порах проявляли неспешность и заметную неопределенность