— Мы все равно победим.

— Конечно. Но победу надо добыть. Ты будешь меня ждать?

— Буду ждать и тосковать, как больной ждет рассвета. Буду ждать, и, если за это время косы мои отрастут до земли, буду мести ими улицу, но которой ходили вы. Пыль, что заметет заветные тропинки, окроплю своими слезами…

— Спасибо тебе, Сумбула. Сколько перемен за последнее время! Еще недавно я учился в школе, и ручка была моим главным "орудием". Мои руки еще не натрудились, а скоро они возьмут винтовку. Вчера я достиг восемнадцатилетия. Мир прекрасен. Душа полна желаний. Спасибо тебе, Сумбула, что ты добра ко мне. Ах, эта война!..

Вечерний воздух был настоян на тонком запахе цветов, на аромате созревающего инжира. Ломкие, басовитые ноты голоса юноши и нежный говорок девушки сливались с журчанием арыка, и только соединяющиеся губы прерывали невнятные, торопливые признання…

А потом были проводы. Разъезд, как подсолнух семечками, набит провожающими. Родные не могут наглядеться на отъезжающих отцов, сыновей, братьев. Говор, шум, толкотня, теснота. Кажется, подбрось вверх иголку — на землю она не упадет. Мальчишки-водоносы в огромных отцовских чапанах истошно кричат:

— Холодненькая, свеженькая, жажду утолит, душу исцелит…

Воду пьют все, то ли от жажды, то ли от волнения.

— Говоришь, хорошую воду дала тебе земля, братишка? Почем пиала?

— Даром.

— Даром, брат, и кошка не выйдет на солнце погреться.

— Тогда помолитесь, чтобы отец наш вернулся с войны живым-здоровым. Одиннадцать душ нас, уважаемый человек…

— Да будет так! Пусть отец ваш не знает пощады к врагу и доживет до победы! Пусть никого из вас не оскорбит своей грубостью бесчестный! Кто затаит против вас злобу, познает людское презренье. Аминь!

С трудом проталкиваясь сквозь толпу, старик в белоснежной чалме окуривает всех ритуальной гармалой. Пожилой мужчина, надевший на голову кожуру огромного огурца вместо тюбетейки, поучает сына:

— Действуй по пословице: вперед не суйся, сзади не отставай. Помни: молоток ударяет по верху колышка, низ же его забивают в землю, и только за середину привязывают аркан.

Сын смеется:

— Чудной вы, отец…

— А ты не умничай. Поживи сначала с мое…

Подошел поезд. Огромная толпа замерла, как натянутая струна. Людское волнение передалось и коням, привязанным к огромным колесам кокандских арб, лошади тревожно ржали и прядали ушами. На импровизированной сцепе, устроенной из кузовов, стоящих вплотную друг к другу грузовиков, пел певец. У рта, вместо рупора, он держал блюдце, чтобы его лучше слышали:

Бейте врага, не жалея, бравые солдаты.

Пусть подохнет Гитлер — гад проклятый….

Слова его песни падали в тягостную тишину, какая обычно бывает перед грозой.

Призывников построили. Было ясно: смотрели друг на друга, быть может, в последний раз, и потому слез не стеснялись ни те, кто уезжал на фронт, ни те, кто оставался дома.

— По вагонам! — эхом пронеслась команда.

Тишина лопнула. Слова прощания, напутствия, зов, крик, плач, — все смешалось. Малые дети окропляли холодной водой лица матёрей, для которых расставание с сыновьями было особенно трудным. Многих из них горе на глазах сделало согбенными старухами, другие не могли идти, не оперевшись на чье-нибудь плечо…

С трудом высвободился Арифджан из объятий матери. Она ни за что не хотела отпускать его ни на войну, ни к Сумбуле — проститься. И все же он вырвался к любимой, прижал ее голову к своему плечу. Она почувствовала его скупые слезы, они словно обожгли плечо.

— До свидания, — только и сказал он, стыдясь минутной слабости.

— Счастливого пути вам, скорого возвращения, — прошептала Сумбула.

В глазах ее, как росинки на лепестках розы, сверкнули слезы. Торопливо она вынула спрятанный на груди шелковый платок и протянула его Арифу. На платке за ночь красными шелковыми нитками она вышила: "Я в косичках, украшенных брелоками, верность сохраню. Ты, мужским опоясанный поясом, измены не допусти!" Ариф взял платок, пахнущий джидой, нежно глянул на девушку, но ничего не успел сказать в ответ: властный гудок Паровоза прервал расставание…

Домой Сумбула вернулась поздно. Мать, увидев дочь на пороге, тревожно спросила:

— Уехал?

В голосе Сумбулы мать уловила страдание.

— Не убивайся так, доченька, — успокоила она. — Судьба осталась с нами, и она приведет твоего суженого обратно. Недаром говорят: и за сорок лет войны погибнет только тот, кому на роду написано. Пусть пуля облетит его стороной, — она молитвенно сложила руки и, решив, что окончательно успокоила дочь, закончила: — Сними платье, выстирай его, запылилось.

— Не могу, — глухо отозвалась Сумбула.

— Ты устала?

— Нет. На этом платье слезы Арифджана…

Время не властно над памятью.

Весть, пришедшая через тридцать лет, всколыхнула воспоминания, тоску о прошедшей молодости, воскресила короткие и яркие, как вспышки, минуты любви. Всю ночь провела Сумбула без спа и твердо решила: в такой день её место рядом с Саодат-оя.

Чуть забрезжил рассвет, она стала собираться. Со всеми вместе пошла провожать старую женщину на станцию. Саодат-оя уезжала на Украину, на открытие памятника сыну.

Село называлось Лисицы. Саодат-оя встретили здесь торжественно. Поздравляли, благодарили за сына, говорили много хороших, теплых слов. Когда улеглись волнение и сутолока встречи, Саодат-оя завела к себе в дом тетя Олеся — новая подруга на далекой земле.

— Как доехали? — спросила тетя Олеся.

Рахмат, милая, хорошо. Язык, говорят, и до Мекки доведет.

— У нас говорят—"до Киева", — улыбнулась хозяйка. Но дела это не меняет. Располагайтесь, как дома. Здесь пока и поживете…

— Недаром говорят, что язык соловья соловей разумеет. Так и эти женщины очень скоро нашли много схожего в своих судьбах, радостях и бедах и почувствовали себя сестрами, давно разлученными и вот теперь неожиданно свидевшимися. Долго выкладывали они друг другу, что лежало на душе, — самое сокровенное, самое дорогое.

И у меня три сына на войне погибли, — тяжело вздохнула Олеся, утешая Саодат-оя. — Старший Микола погиб в Сталинграде. Могила Павло — в Италии. Петро же мой лежит в Порт-Артуре. — Олеся глубоко и надолго задумалась. Потом тихо сказала: — Если бы хоть могла я посетить их могилки…

Ваше горе тяжелее моего, — сочувственно произнесла Саодат-оя, вытирая кончиком платка непрошенные слезы.

— Да и те, что остались, едва оперились, вылетели из гнезда, — .сетовала тетя Олеся. — Дочь работает в ваших краях, в Фергане, — там еще ее дядя воевал с басмачами.

— Что вы говорите? Ваш брат бывал в наших краях? — спросила Саодат-оя.

Они говорили и говорили. Олеся рассказала своей узбекской сестре все, что знала об Арифе. Он первым ворвался в занятое врагом село, дрался до последнего дыхания. Его окровавленный комсомольский