Шрифт:
Закладка:
– А почему на нас напали? От голода?
– Может, и от голода, хотя нас они не часто трогают – Подмосковие их мало интересует. А вот Тень они не любят. Боятся его. Тень служит городу, а они ненавидят город.
Степа все еще не понимал, что за «Тень» имеет в виду Фомич, но решил больше не спрашивать, чтобы не вызвать новой порции стариковского раздражения. Фомич же замолчал и остановился.
– Поди ближе, покажу тебе кое-что.
Он указал рукой чуть правее, в небо, и Степа пригляделся. Он не сразу понял, на что указывает ему дед, но когда наконец увидел, то у него перехватило дыхание. Точнее, перехватило бы, если бы Степа все еще дышал.
Высоко в небе, почти под самыми электрическими облаками, вздымалась тень храма. Назвать увиденное храмом Степа бы не рискнул – это была бесконечно меняющаяся форма, в которой в одну секунду он видел привычный взгляду храм Христа Спасителя, а в другую – почерневшие руины. Храм окружало черное облако, как будто бы вечный шторм бушевал вокруг этого страшного места. То и дело при свете вспыхивающих в облаках молний виднелись силуэты нежитей. И Степа понял, что он видел не шторм и не облако, а стаю нежитей, окружавших храм будто рой пчел.
– Сначала они появлялись по одному, по два… а потом, – Фомич смачно сплюнул, – потом вы построили вот это.
Он замолчал и пошел вперед, а Степа еще долго разглядывал страшное здание, нависшее над городом. Как черная дыра, оно поглощало всякий свет и выглядело одновременно и чудовищным, и величественным.
– Ну, ты пойдешь или тут останешься? – довольно грубо окликнул Степу Фомич, и тот бросился его догонять.
Они подошли к покосившейся церкви, примостившейся на невысоком холме над Яузой. Церковь была низкая, с тремя маленькими куполами-луковками, покрашенными не в золото, а в густой синий цвет. Белая штукатурка на стенах кое-где облупилась. Фомич по-хозяйски отпер низкую деревянную дверь, и они вошли внутрь.
Степа огляделся: внутри церковь была значительно просторнее, чем ему показалось сначала. Большую часть внутреннего пространства основного придела занимал огромный резной иконостас – Степа таких никогда не видел, иконы в нем были не крашеные и не золоченые, только покрытые прозрачным лаком. Иконостас высился почти до самого купола, пирамидой собираясь в саженный деревянный крест на вершине. Два придела по бокам были абсолютно пусты. Перед входом в алтарь стоял гигантских размеров подсвечник. Казалось, в нем хватит места для сотни свечей. Едва войдя внутрь, Фомич деловито засуетился вокруг подсвечника, убирая догоревшие огарки и зажигая на их месте новые высокие восковые свечи. Степа сделал шаг вперед и остолбенел.
Чуть левее алтаря, там, где центральный придел встречался с левым, из беленого свода торчал самолет. Точнее, часть самолета. Степа не знал точно, как он называется, он историей и техникой никогда особенно не интересовался, но он точно понимал, что видит перед собой немецкий бомбардировщик Второй мировой. Самолет пробил крышу и торчал из нее под углом – внутри церкви оказались кабина пилотов с разбитым куполом и один мотор с погнутым пропеллером. На кусочке крыла Степа разглядел немецкую свастику. Фомич обернулся:
– Москву бомбил, да неудачно. Сбили. Уже сколько десятилетий тут находится, а мне все лень его убрать. Там внутри фриц сидит, но он тихий. Спит в основном, иногда маму сквозь сон зовет. Ну а раз он меня не трогает, то чего мне его прогонять?
Фомич начал расстилать в правом углу комнаты траченую молью медвежью шкуру. Потом притащил откуда-то подушку в пожелтевшей наволочке и шерстяное одеяло с совершенно неуместным в нынешних обстоятельствах вышитым зайчиком. Степа наблюдал за всеми приготовлениями краем глаза. Он пошел к алтарю, чтобы подробнее рассмотреть резные иконы, но, не дойдя до амвона, остановился, не в силах оторваться от самолета. Самолет манил Степу, он видал такие раньше только в кино. Приблизившись, он провел рукой по железному крылу, дотронулся до погнутого пропеллера. Странный звук привлек его внимание. Он шел от стены. Как будто бы изнутри стены. Степа подошел поближе и увидел в ровной кирпичной кладке место высотой примерно в человеческий рост. Здесь стену разобрали и сложили заново, покрыв новой и еще не потрескавшейся штукатуркой. Степа приложил ухо к стене: до него доносился чей-то храп.
– Это отец Мафусаил, настоятель тутошний.
Фомич закончил расстилать постель и подошел к Степе.
– Он мне рассказывал, но я точную дату забыл. Где-то году в 1540-м, наверное, епископ московский на отца Мафусаила обиделся за что-то. Ну а епископская обида дело такое. Времена такие были суровые, пришли к нему в храм люди недобрые, подневольные, да прямо в стене живьем и замуровали. Теперь вот спит, отдыхает. Мы с ним иногда беседуем, когда он просыпается. Я даже предлагал его выковырять из стены, но он говорит, что так удобнее.
Фомич твердо взял Степу под локоть и повел к приготовленной ему постели.
– Тебе поспать надобно. Первый день у нас, он такой – сложный. Ты пока не привык, тебе сон нужен.
Он помог Степе улечься и даже прикрыл его одеялом.
– Отдохни, мусор. – Казалось, Фомич каждый раз вкладывал в это довольно оскорбительное слово новый смысл, и сейчас оно звучало как-то даже ласково. – У тебя дело завтра большое и важное. Тебе силы понадобятся.
Степа еще пару секунд поразмышлял над тем, чем же именно вызвана такая перемена в отношении к нему Фомича: когда они познакомились, он был злой и раздражительный, а теперь… Теперь он тоже был, конечно, раздражительным, но совсем не таким агрессивным и в чем-то проявлял даже заботу. Интересно. Но долго думать над этим любопытным вопросом Степе не пришлось. Перед тем как провалиться в сон, Степа отметил про себя, что не чувствует никаких запахов. Это было удивительно – весь мир вокруг так походил на настоящий, но в нем как явление отсутствовали любые запахи. В жизни в церкви бы стоял аромат плавящегося воска, и от подушки пахло бы сеном, а тут – пустота. Ничего. Только шуршащий убаюкивающий храп замурованного в стене отца Мафусаила. Степа закрыл глаза и провалился в ничто.
Глава 10. Москва. 1775 год
Николай Петрович Архаров поднимался на эшафот на негнущихся от приятного волнения
