ногах. Пробил его звездный час как обер-полицмейстера Москвы и как человека. Самый, можно сказать, значимый день в его жизни. Даже, наверное, более важный, чем день, когда по совету светлейшего князя Орлова императрица Екатерина перевела его из армии в полицию в чине полковника. Николай Петрович изволил сейчас тревожиться. Он поднялся на эшафот, немного задыхаясь, все-таки человеком он был хоть и военным, но упитанным. Остановившись, оглядел Болотную площадь. Она была полна народа. Казалось, здесь сегодня собралась вся Москва. Поближе к просторному эшафоту, за рядом вооруженных солдат, стояли богато одетые дворяне и чиновники. За ними теснился простой люд, старавшийся занять места получше, чтобы во всех деталях разглядеть казнь. Сегодня здесь на Болотной площади казнят Емельяна Пугачева.

Николай Петрович еще раз оглядел площадь, довольно хмыкнул и принялся про себя читать приговор. Когда Пугачева привезут, он прочитает еще раз, но уже вслух, подробно опишет честному народу все злодеяния этого разбойника. Запнуться нельзя, неудобно будет. Николай Петрович углубился в чтение.

На площади заулюлюкали. Вдалеке показалась колесница с клеткой, в которой на казнь везли Пугачева. Николай Петрович раздраженно поднял глаза, но потом подумал, что текст не сложный, репетиций и подготовки не требующий, как-нибудь справится. Стоя на эшафоте, он пристально следил за подъезжающей колесницей.

Николай Петрович никогда бы в этом не признался, но он ждал казнь Пугачева не только как личную карьерную удачу. Николай Петрович хотел насладиться мучениями Емельки. Он знал, что по Москве про него ходят слухи, будто бы он может с одного взгляда понять, виновен человек или нет. Ему эти слухи нравились, и он поощрял их. Пусть боятся. Увидев впервые Пугачева лично, Николай Петрович понял, что в жизни своей он никогда и никого так не ненавидел, как этого человека с внешностью кабатчика. И он ждал момента, когда по его приказу страшный приговор будет приведен в исполнение: сначала Пугачеву отрубят руки и ноги. По очереди. Чтобы он все видел и чувствовал. И только потом, в последнюю очередь, полетит голова. Для верности эшафот потом сожгут. Николай Петрович улыбнулся. Он планировал насладиться каждой минутой предстоящей экзекуции.

Пока Николай Петрович читал приговор, Пугачев смотрел по сторонам и крестился на церкви. Собравшиеся люди глядели молча. Никто не кричал, не плакал, над площадью повисла тишина. Казалось, люди понимали значимость момента. Николай Петрович прочитал последнее слово и замолчал. Он кивнул палачу по имени Мирон, известному в городе своей ловкостью. Никто лучше Мирона не умел пороть людей, говорили, что он умеет делать это так искусно, что однажды запорол до смерти осужденного за двадцать ударов, хотя обычно для смерти требовалось не меньше ста. Николай Петрович с удовлетворением смотрел, как Мирон приближается к осужденному. Пугачев же повернулся к зрителям и сказал: «Прости меня, народ православный».

Николай Петрович поморщился от пошлости этих слов. Но ничего. Сейчас Пугачев запоет по-другому. И вдруг случилось странное: Мирон, которого Николай Петрович так уважал и в котором не сомневался, отрубил осужденному голову. Вот он – стоит прямо посреди эшафота и держит за волосы пугачевскую голову. Никакой длинной экзекуции, никаких страданий, ничего, на что надеялся и чего так ждал Николай Петрович. Страшным голосом закричал он на палача: «Чего стоишь, ноги-руки ему руби!»

Это было страшное унижение. Да еще на глазах у всего города. Нет, Николай Петрович такой обиды ему не забудет и не простит. И вечером, когда Мирон пойдет из кабака домой, один из «архаровцев» Николая Петровича воткнет ему в ухо шило. Тело потом замуруют в стене строящегося дома на Ордынке. Потому что никто не смеет ослушаться обер-полицмейстера Москвы. Если же кто-то рискнет, то никто и никогда больше не отыщет его тело.

Обычно героев утром будит яркий солнечный свет, пробивающийся в комнату из-за неплотно задернутой занавески. Или крик петуха, или шум города. В Подмосковии не светило солнце и не водились петухи, а скромная церковь, в которой обустроил свое жилище Фомич, находилась слишком далеко от центра города, чтобы сюда доносился хоть какой-нибудь шум.

Степа проснулся из-за того, что на него кто-то пристально смотрел. Царевна Хутулун стояла над постелью Степы и весело на него глядела. Вокруг нее шумно суетился Фомич.

– Царевна, не ваше это дело, я бы сам справился, ну зачем вы себя утруждаете.

Царевна обернулась к нему. Лицо ее, на котором только что играла озорная улыбка, неожиданно теперь стало серьезным и строгим. Степа не первый раз видел, как странно и иногда даже резко реагировали жители Подмосковия на Фомича, и ему было очень любопытно узнать причину.

– Может, и справился бы, хотя я не уверена, – холодно сказала царевна. – Но проверять времени у нас нет. Степан, вставайте.

Степа не ожидал, что у его пробуждения будет столько зрителей – позади Хутулун он заметил две фигуры охранников в старомодной военной форме. На них были зелено-красные кафтаны, перехваченные поперек груди красной лентой, короткие штаны, чулки и черные башмаки, начищенные до блеска, а на головах – высокие гренадерские шапки. Долгий опыт работы в полиции приучил Степу обращать особое внимание на людей с оружием, и слова царевны застали его в ту минуту, когда он пристально рассматривал двух солдат. По бокам у них болтались широкие сабли, а за спиной у каждого было закинуто по автомату. Эта деталь Степу особенно впечатлила – автоматы были явно не XVIII века.

Услышав слова царевны, Степа перевел взгляд на нее и начал подниматься с постели. Еще вчера, когда он видел царевну издалека, она показалась ему очень симпатичной. Сейчас же, вблизи, он понял, что монгольская царевна, кажется, самая красивая женщина, какую он встречал за свою не очень долгую жизнь. Хутулун почувствовала, что ее разглядывают, немного смутилась и тут же решительно повторила:

– Степан, вставайте. Нам надо идти.

Степа вскочил чуть быстрее, чем было надо, запутался в одеяле с вышитым зайчиком и растянулся на полу, сильно стукнувшись лбом. Хутулун помогла ему подняться и смущенно хихикнула. Степе понравилось, как она это сделала, в этом было какое-то особое очарование. Он хотел что-то сказать, но царевна уже шла к выходу из церкви, очевидно ожидая, что Степа последует за ней.

Они вышли на улицу и пошли обратно в сторону города.

– Нам далеко идти, поторопитесь, Степан.

– А куда? – он ускорил шаг и быстро поравнялся с девушкой.

– Мы идем к Оракулу. Я ведь обещала помочь вам.

Эти слова ничего не объяснили Степе. В чем именно собиралась помочь ему царевна? Что такое Оракул? Куда они идут? В голове у него роились вопросы. Одновременно он отметил про себя, что мысли перестали