не готов к этому. Я не хотел ее слез. И сейчас я вдруг остро понимаю, что я не хочу сделать Исабель больно. Мое любопытство того не стоит. Но я оказался прав, какой-то секрет в самом деле мучает Исабель. И если я могу помочь ей – что ж. В свое время мне никто не помог. Но я не обязан оставаться таким же жестоким, правда ведь? Я кладу скрипку и достаю флягу. Дрефа – настойка, изначально придуманная солдатами для своих раненых. Семь лекарственных трав и алкоголь, крепость такая, что стакан свалит с ног прожженного пропойцу. Дезинфицирует, приглушает боль, отправляет в отключку, смотря, как и в каком количестве принять. В очень маленьких дозах моментально расслабляет. Сознание не плывет, разум остается ясным, но тревоги и страхи исчезают как дым. И то, что ты боялся сказать или подумать проявляется и срывается с губ. Хорошо это или плохо.

Я наливаю Исабель совсем на донышко, не будет и полноценного глотка. И чтобы не смущать девушку сажусь намеренно на расстоянии. На всякий случай, пусть видит и чувствует, что я просто слушатель. И ни эта рюмка с дрефой, ни скажем прямо, интимная обстановка моего кабинета не значат ничего.

Очень быстро руки Исабель перестают дрожать. Исабель смотрит на меня, и я вижу, что она приняла какое-то решение. И когда Исабель начинает рассказ, я чувствую… радость. Радость от того, что она поверила мне. Не знаю, почему.

– Это была мамина мечта, – говорит Исабель. – Мамина, а не моя. Мама так любила скрипку, когда она играла, казалось, весь мир замирал. Мамочка очень хотела, чтобы я тоже научилась играть. Я старалась, но… я не понимаю, что я должна чувствовать. Мне нравилось, как играла она. Мне понравилось, как играл сейчас ты. Это вызывает во мне такие же чувства, как когда я рисую по глине или сажаю цветы. Но когда играю я… я просто стараюсь не ошибиться. Наверное, так быть не должно.

– Тогда к чему все эти разговоры о том, чтобы ты училась в городе? – я искренне не понимаю. Исабель прикусывает губу.

– Скрипка была маминой радостью. Она говорила, что скрипка ее спасительница. Музыка ее спасительница. И я тоже была маминой радостью. Однажды папа сказал, в шутку, что если бы я научилась играть так же, как мама, то получилось бы в два раза больше радости. Но у мамы не получалось учить меня так, как ей хотелось бы. И она сказала, что мечтает, чтобы я брала уроки у настоящего учителя. Что я буду сиять ярче, чем солнце Торнов.

– Чье солнце? – не понимаю я . Исабель пожимает плечами, сама не зная ответа. В моей памяти мелькает что-то, связанное с изображением солнца, но я оставляю эту мысль на потом.

– Когда она умерла, мы с папой подумали, что будет правильно… что она знала, что для меня лучше…

Исабель опускает голову и нервно теребит ткань платья.

Я чувствую гнев. Гнев и жалость. О, оправдывать чужие ожидания – как мне это знакомо. Как знакомо! Но оправдывать ожидания мертвеца – абсурдно! К чему живущей в деревне девчонке учитель скрипки? Когда я брал уроки, у моего учителя не было ни одной барышни-ученицы. Фортепиано и флейта, вот приличные для леди инструменты. Скрипка – новая мода для отбившихся от общества бунтарок. Бродячие артисты, конечно, другое дело.

– А ты, Исабель. Чего бы хотела ты, по-настоящему?– спрашиваю я.

Исабель молчит, а я пытаюсь угадать, каким будет ее ответ. Пойти служкой в храм? Пасти овец? Выращивать карпов в пруду? Лепить кувшины бок о бок с отцом? Плести корзины?

Наконец, Исабель поднимает голову и непривычно робко смотрит на меня. Мое сердце, кажется, пропускает удар. Ну, что же это за такое желание?

– На самом деле… – решается, наконец, Исабель. – На самом деле я хочу спокойствия. Не такого спокойствия, когда зной, все вокруг неподвижно, и ждешь, что придет гроза. А когда пахнет хлебом, солнце в окно, дети прибегают в дом, и муж заходит и говорит, что новую посуду с моим рисунком только что увез в город скупщик и что она пользуется популярностью. А отец сидит рядом и улыбается. А из окна видны цветы, много-много цветов, которые я посадила. Я знаю каждый лепесток, каждую травинку. И гроза прошла стороной. И мой муж он… уважает меня. Он рад за меня. И я знаю, что никто нас не обидит.

Исабель умолкает. Я тоже молчу. Надо что-то сказать, но я молчу, картинка, нарисованная Исабель стоит перед глазами и мое горло сжимается от смутной тоски. Нет, я далек от любования глиной и, честно говоря, в прошлой жизни, полной веселой ненависти к самому себе, я ни разу не думал про каких-то там детей, жену и прочий быт. Но почему-то мне захотелось влезть в эту картинку. Пусть в ней не было высоких целей, пусть она была проста как кирпичик в стене – она удивительно подходила Исабель. И, страшно подумать, двадцать лет спустя могла подойти и мне.

– Ты не любишь грозу? – слова срываются с губ прежде, чем я успеваю подумать. Удивительно, но Исабель словно радуется этому вопросу. Словно ей и не нужно было мое одобрение ее мечты. Или… может ей было неловко? Гроза – правильная тема. Гроза пугает Исабель. Сжав пальцы в кулачки Исабель рассказывает, что боится грозы с детства. Что каждую грозу ей кажется, словно душа покидает ее, что вокруг только страх и неизвестность.

– Я помню одну грозу, – тихо говорит Исабель. – Молнии, поле. Нет, сначала был всадник. Или всадники… ржание, мелькание ткани… Я помню губы, красные, яркие. Пугающие. Помню лицо… но уже без грозы. Словно это было потом, но мне это лицо знакомо… И я помню… ладонь. Я не хочу вспоминать дальше.

Исабель закрывает лицо руками и качает головой. Ее слова тревожат меня, но понимаю, что она ужасно устала и будет очень жестоко продолжать ворошить ее воспоминания. А я уже решил, что не хочу быть жестоким. Исабель старается держаться, она старается быть спокойной, но ей надо поспать. Поспать, побыть наедине с собой, прийти в себя. Скоро наступит вечер. Я отпускаю Исабель домой. Беру ее руки в свои, не знаю, зачем. И говорю, что она не должна проживать свою жизнь за кого-то другого. Даже если это ее мама. Что я знаю, каково это. И что оно того не стоит. Что