для тебя она всё одно, что нашим бабам по ягоды сходить: насобирал туесок, докрасна намазал сладким губы, вот и вся она у тебя. Ободрал, обчистил поляну, а там хоть трава не расти… — Она помолчала немного, собираясь духом, заговорила снова: — Теперь вот и я откроюсь тебе, а ты хочешь — верь, хочешь — нет… Не по любви я за тебя пошла, вот. И жила без всякой любви, хоть и в согласии. — Вскинула голову, и платок её новый, в синий горошек, сполз на плечи, голос вдруг окреп. — А попробуй кто упрекни меня в чём, скажи, что жила Лександра за нелюбимым — никто не скажет. Потому как честнее всех самых честных и любящих баб была. А за тебя… вот он весь мой секрет… из-за Настьки Макарихи пошла, чтобы не хвасталась тобой. Уж больно шибко она в ту пору тобой гордилась.

Александра вдруг замолчала. Молча, потерянно сидел и Егор. Одного теперь хотелось ему: потихоньку вылезти из-за стола и, собравшись силёнками, подняться опять на печку, накрыться полушубком, лежать и не слышать этих странных, давно забытых слов, от которых ему почему-то зябко, неуютно стало. Но что-то — то ли эта слабость, вновь опутавшая его по рукам и ногам, то ли любопытство: к чему всё же клонит она, чего от него-то ей надо? — какая-то сила продолжала удерживать его за столом.

— Вот говорят, неубережённой бабе цена — полцены, — опять заговорила Александра, — а мужику, мол, цена только выше. Неправда это. Вон Варвара, дурёха, — она кивнула головой за окно, — до седых волос дожила, всё своим кобелём хвастается, какой он у неё стреляный. Мол, знает в бабах толк. Вроде как и самой от этого цена больше. А ты спроси, что наши бабы о ней говорят. Смеются и жалеют. А я вот думаю другой раз: может, и про меня так же?..

Давняя, многие годы молчавшая обида, теперь запросилась наружу: лицо Александры распалилось, голос совсем окреп, платок сполз с одного плеча. Она и жалела притихшего рядом Егора, но и остановиться уже не могла.

— Тогда, на свадьбе-то нашей, сидела за столом ни жива ни мертва. Одна думка только и грела: «Вот тебе, Настька, моя отместочка! Не видать тебе Егора, как своих ушей! Ha-ко выкуси!..» Кажись, за всех других баб, какие были у тебя, тебе простила бы, а за неё… — и вдруг запнулась, сказала тихо, будто тайну открыла: — Красивая она была очень, Настька-то Макариха, завидовала я ей. Вот за эту зависть и мстила ей через тебя. А так бы и не видать тебе, Егор Лексеич, мово порога.

И снова была тишина, долгая, тягостная. Только ходики на стене тикали привычно. И поутихли угли в самоваре. Несмело ворохнувшись за столом, Егор пополз было к краю лавки, но голос Александры удержал его:

— Уж ладно, старый, — сказала она, — дело прошлое, но хоть теперь-то откройся… Было что у тебя с Веркой Нефедовой?

— С какой такой? — кротко переспросил Егор.

— С такой самой… с Нефедовой. Которая за Ивана Нефедова вышла потом.

— Да вроде как… Я уж не помню.

— А с Нюркой?

— С Косачихой, что ли? — заметно ожил Егор. — Так это когда ещё было!

Александра хохотнула незлобиво, спросила опять:

— Ну, а с этой, с мельничихой, из-за Волги?

— И эту упомнила? — старик удивлённо уставился на Александру. — Да шут их…

— Ну, а с Настасьей, — добралась наконец Александра и замерла в ожидании.

— С кем? С Макарихой, что ли? — вскинув брови, переспросил Егор.

— С ней, с распрекрасной…

— А вот с Настькой-то, — он глядел на неё сокрушенно, даже с обидой, — с ней-то как раз ничего и не было. Не нравилась мне твоя соперница, не по сердцу она мне была.

Александра даже руками всплеснула:

— Вот те на! Ведь врёшь, старый! Знаю, что было. Сердцем чую…

— Как на духу! — дед поднял глаза на перегородку, воззрился на свадебную фотокарточку, как на икону. Перекрестился. — Чистая правда!

Что-то стряслось с Александрой. Проворно подхватившись из-за стола, уронив с плеч на лавку платок, она метнулась к буфету, принялась что-то отыскивать там. К столу вернулась с четвертинкой. Лицо её светилось девической радостью.

— Ну вот, — сказала она, поставив на стол бутылку, — а это за нашу с тобой любовь. А про нелюбовь всякую я понарошку тебе наплела. Настькой сумлевалась, а спросить — язык не поворачивался. Вчера не удержалась, чёрт попутал, вижу — ты будто и впрямь занемог, я и напугалась: ну как помрёшь, а я так и не узнаю про Настьку-то! Врала она мне про тебя или правду говорила? Врала, выходит… Ох, язва, ох, сплетница! А я-то поверила, дура старая! Кому поверила!..

— Дура и есть, — согласился Егор и улыбнулся впервые за это утро.

Тикали и тикали на стене часы. Шло время.

РАННЯЯ ОТТЕПЕЛЬ

Наверное, в каждой семье хранятся такие истории… Они — как старые вещи: давно уже отжили своё, их бы выбросить и забыть, чтобы не напоминали о том, о чём и вспоминать-то не хочется. Но вот поди ж ты!.. Отыщешь такую где-нибудь в кладовке, повертишь в руках, отряхнёшь от пыли, да и положишь на прежнее место: а вдруг пригодится!..

Вот и эта история…

Как-то собрались всей семьёй на октябрьскую, был такой праздник, сестра из Москвы приехала, колбасы привезла. Колбаса в доме — уже праздник. Сидели за столом, разговаривали. И вдруг вспомнили…

Спросил у отца: он-то помнит?

— Ещё бы не помнить! — это мать ответила за него. — В сорок третьем, в ноябре, как раз перед праздником… Первый снег только выпал…

А отец усмехнулся, покачал головой:

— У меня в ту ночь седины прибавилось.

Пока сидели, чаёвничали, восстанавливая в деталях давнюю эту историю, мать — в её-то восемьдесять лет! — всё поражала нас удивительной своей памятливостью. Как будто о вчерашнем рассказывала.

— Помню, как в форточку-то высунулась, чтобы тебя позвать, гляжу, а посреди двора, прямо перед нашими окнами, скульптура стоит, из снега, ну вылитый Иосиф Виссарионыч. А рядом, гляжу, ты стоишь. С деревянной лопаткой в руке. У меня сердце аж в пятки ушло. Господи, думаю, чего ж это он натворил, что ж теперь будет-то! Кричу тебе из форточки, мол, в школу пора, а ты отмахиваешься: погоди, мол, не видишь, что делом занят. И охорашиваешь лопаткой Иосифа Виссарионыча. А по двору, вижу, люди идут, то один, то другой остановится. Обсуждают: похож — не похож…

Так всё и было. Помню, с утра повалил мокрый, липкий снег, и мы с