Он только подумал так, но спросил осторожно:

— Или ноне праздник какой? В обновке-то…

— И-э-эх ты, старый! — Александра сокрушённо закачала головой. — Валяисся там под потолком, что день тебе, что ночь, всё перепутал. А ведь праздник и есть. Всё ждала, думала, сам вспомнишь. Где уж!.. — И, не давая Егору поразмыслить над тем, какой же праздник сегодня, она объяснила: — Да ведь обженились мы с тобой нонче, Егорий. Аккурат нонче, год в год, день в день. Пятьдесят годов тому было…

Поднялась и вышла из-за стола, подошла к оторопевшему Егору, легонько, одними пальцами, держа на отлёте концы повязанного под подбородком платка, церемонно поклонилась ему.

— Так что горько, Егор Лексеич! — сказала и коснулась сухонькими губами щетинистой бескровной Егоровой щеки.

— Воистину горько, — оторопело отозвался Егор.

Он так и стоял посреди избы — топтался перед столом в валенках и видел, как расплывается, дрожит, мутнея, словно за дождливым окном, лицо Александры… И слышал голос её, насмешливо-ласковый, не обидный вовсе:

— Да будет, чего уж ты!.. Хорош жених! Садись вон к самовару-то…

Потом они сидели за столом, пили чай из гранёных, коричневатых от многолетних чаепитий стаканов. Не обжигаясь, подливали в блюдца, поднимали их на ладони, обмакивая кусочки сахару, посасывали, отхлёбывали нешумно, неторопливо. И не говорили ни о чём.

Они сидели так, что переборка, делившая горницу на две половины, была как раз перед ними, а на ней, оклеенной когда-то белой бумагой, висели, упираясь рамками почти в потолок, многочисленные фотографии и открытки. Сколько их было — пятнадцать, а может, двадцать — этого Егор не знал, но хорошо помнил, где, в каком ряду висит та или другая карточка. Даже теперь при никудышных глазах — стоило оторваться от блюдца — он без ошибки бы нашёл одну из них: ту, что висит аккурат посреди стены, в старинной резной рамке, под помутневшим стеклом.

За пятьдесят лет, с тех пор как была сделана эта фотография, Егор раза три менял в рамке стекло. Первый раз, уже в войну, беда приключилась… Это когда на станцию, тут неподалёку, самолёты немецкие налетели. От сброшенных бомб деревню так тряхнуло, что стёкла, будто дождь, из окон брызнули. Тогда у Егора с перегородки две фотокарточки сдуло — вот эту, свадебную, и портрет сына Василия. Александра, помнится, изревелась вся. «Да будет тебе, — ворчал на неё Егор, — что за беда такая, стекло треснуло… Благо сами целы, благо крышу не унесло! Найду вот стекло, вставлю. Делов-то…»

Через неделю, когда похоронная на Василия пришла, понял Егор, отчего плакала-убивалась Александра: портрет сына со стены упал — куда уж хуже примета. А про другой портрет — свадебный — она тогда же сказала как-то очень странно: «Нам-то что, с нами хуже, чем есть, теперь уж не будет».

Отыскал Егор вскоре стекло, приспособил. Правда, фотография исказилась: от синеватого стекла лица у жениха и невесты тоже малость посинели, и платье подвенечное на Александре в синеву пошло. Беда ли это?

В другой раз Егор менял стекло из-за мух. Всю карточку испоганили, обсидели окаянные, сделали жениха с невестой вроде как рябыми или веснушчатыми. И опять, когда задумал поменять стекло, Александра, застав его за этим занятием, сказала что-то такое, с намёком, после чего Егор окончательно понял: что-то таит против него Александра, что-то носит в себе, а сказать не хочет. Всё намеками да намёками…

«Чего уж теперь, — сказала она печально, махнув на его затею рукой, — раньше бы надо было чистоту-то блюсти… Не на карточке бы…»

Сказала так, будто занозу в душу воткнула: соображай, мол, как её вытащить оттуда… А что тут соображать, дело-то ясное. И намёки эти… Разве не знает Егор, куда она клонит. Думал: с годами Александра забудет всё — ошибся, выходит: не забыла.

Был когда-то Егор весёлым парнем: легко сходился с девками и расставался легко. Вот уж побродил, погулевал на молодом своём веку!.. И синяков — чего греха таить! — насобирал за свои проделки от дружков-соперников. Только в кучерявой его голове светлее от синяков не становилось — нет-нет да и снова пускался во все тяжкие. И не ревнивые соперники в конце концов, а девка — Александра — урезонила его однажды.

Жила Александра в дальней деревне, куда и на большую-то гулянку не вдруг соберёшься. А Егор, раз углядев её, даже по будним дням стал в ту деревню наведываться. Да не тут-то было! Видно, понаслушавшись от подруг о новоявленном своём ухажёре, Александра, не раздумывая, дала ему от ворот поворот. Раз отогнала от крыльца, другой, а на третий — батюшки-светы! — сваты на крыльце появились. Мать, опередив Александру, вышла навстречу. «От кого такие?» — спрашивает. «От Егора, сына Алексеева, — отвечают те, подбоченившись, — из Заборовья мы». — «И нечего, нечего, — замахали с крыльца, — негде нам кобеля держать! Пусть по другим дворам поищет. Вон у Настьки Макарихи… Иль разлюбились уже?»

С того дня что-то случилось с Егором: позабыл он другие дворы, обходить стал другие деревни — торил себе одну и ту же дорожку. К дому Александры. И добился-таки своего.

На удивление всем зажили дружно, в мире и добром согласии. И ни словом не поминала Александра беспутное Егорово прошлое — будто отодвинула решительной рукой. Было, да быльём поросло.

А поросло ли?

…Когда в последний раз менял Егор на карточке стекло — крыша в избе прохудилась, по стене потекло и подмочило карточку, — Александра, наблюдавшая за ним, не сказала ни слова. Взглянула да покачала головой, а ему опять неспокойно: сиди вот, майся… «Собралась бы с духом, — подосадовал он на старуху, — сказала бы, что ли. Всю жизнь так и промолчим, а о чём…»

И вот теперь, сидя в молчании за столом, знал, чувствовал Егор, что пришло время. Не иначе, смекнул он, этой святой минуты и ждала она, чтобы всё, одним разом…

— А я ведь и впрямь давеча помирать собрался, — не выдержав, начал он. — Ошибся, видать. Заместо поминок, вишь, праздник. Свадьба, едрёный корень.

Он хохотнул дурашливо, покосился на жену, увидел, как церемонно, отодвинув перевёрнутый на блюдце пустой стакан, выпрямилась она, положила аккуратно руки на столе — точь-в-точь, как девчонка-школьница; понял — быть разговору.

И не ошибся.

— А нам, Егорий, — тихо, почти торжественно начала она, — нам с тобой и на свадьбе есть чего помянуть. Ты небось думаешь, о чём это я? А я о любви нашей, вот о чём. Ты, поди, и не ведаешь, что это за штука такая — любовь,