С горя-отчаяния собрался было Иван плюнуть на всё и ломануться куда подальше — с глаз долой, из сердца вон. Но куда? Так его где-то и ждут с распростёртыми!.. А тут ещё дружки-приятели стали сочувствие проявлять, подначивать начали: мол, зря ты, Ваня, без боя сдал свои позиции, мол, в прежние времена да за такую подлянку, какую тебе Санёк сотворил, морду били, а то и на дуэль… Да и Варьке, изменьщице, не мешало бы сказать пару ласковых…

Морду бить счастливому сопернику Иван не пожелал, дуэль тоже не подходила — на чём драться-то, на тех же кулаках? Стройбату против десантника?.. А вот потолковать по душам… Однажды уже наладился было, малость принял для храбрости духа, недопитую бутылку, побольше половины, взял с собой. Думал, посидят они с Санькой где-нибудь в тенёчке, в огороде, побеседуют, может, что-то и решат мирным путём. А спросить самого себя, что там решать-то, когда свадьба давно сыграна, — об этом Иван не подумал.

Вот с такими неопределёнными, но вполне мирными намерениями он и взошёл однажды к Сукроминым на крыльцо, но вместо душевного разговора одна буза получилась. Едва Санька вышел к нему, ещё не успел нежданному гостю руку протянуть, как тот, сам того не желая, ухватил его за грудки, запетушился, но тут же в мгновение ока полетел кубарем с высокого сукроминского крыльца. Сраму — на всю деревню!

…На этом неприятном воспоминании оторвал Иван взгляд от голубых ставен. За Ильиными, за Сукромиными ещё два дома, а там и тёщин двор, в котором Зойка, его нынешняя супружница, проживала. Не она ли с утра-то пораньше вёдрами громыхает? Вчера, уже под вечер, она снарядилась к матери — за сметаной-творогом, сказала Ивану, что на ночь останется, матери с дойкой подсобить. И вот взбутетенилась! Сейчас узреет его на берегу, орать начнёт: Вань, перевези! Всю рыбалку ему испортит.

На тот берег к матери Зойка ездит почти каждый день. Как на работу. Корова у тёщи хорошая, молока — пруд пруди. Вот и наладили безотходное производство, семейный подряд, можно сказать: бурёнка пасётся на вольных колхозных хлебах, с пастухом Иван через тёщу бутылкой расплачивается, а тёща, как молокозавод, производит натуральный экологически чистый продукт: немного себе — похлёбку подбелить, остальное Зойке — на продажу. Дачникам. Здесь у неё свои клиенты. С утра пораньше с банками да кринками к ней тянутся. Кто-то из дачников даже пошутил: мол, не зарастает к тебе, Зойка, народная тропа… Вот по этой тропе уже второй год и шествует к ней дачный народ.

Дальше тёщиного дома глядится с неохотой, но и обойти взглядом этот сиротский просвет между избами Ивану никак не удаётся. Как магнитом тянет! Тут, хочешь не хочешь, а вторую сигарету приходится доставать…

Как-то на Ильин день гостили у тёщи, посидели за столом, потом Зойка с матерью к соседке Маркеловне собралась. Звали Ивана, но тот заупрямился: не захотелось на деревне светиться. После семейной застолицы вышел в огород покурить, а оттуда ноги сами понесли его по заветной, давно не хоженой тропинке — к пустырю, выше пояса заросшему лебедой да иван-чаем. Пока топтался на останках бывшего дома, колупнул ногой кучу мусора — как будто что-то искал, очень нужное, потерянное — и извлёк из земли здоровенный ржавый гвоздь, видно, в кузнице кованый. Поднял, повертел его в руках, подумал: не с этого ли гвоздя его дед этот дом начинал строить? Хотел в карман запихнуть — на память, да брюки новые пожалел, и зашвырнул в сердцах подальше, в лебеду, к бывшему огороду. Усмехнулся невесело: «Может, новая хоромина вырастет…»

Вот такая невесёлая картина получалась: дед строил, отец достраивал, сад-огород с матерью разводил, а он, Иван, одним махом взял да и порушил всё… Тут же вспомнил, как неладно вышло у него с этим садом. Сад был небольшой — пять яблонь и четыре вишни. Это не считая малины, сливы, смородины… В сорок пятом, осенью, вернувшись с войны, отец Ивана с полмесяца отлёживался после госпиталя, а потом вдруг заявил матери, что желает в огороде, где капуста да картошка растёт, сад развести. И развёл. Саженцы сажал со смыслом: пять яблонь — это пять отцовских наград, а вишни — его четыре тяжёлых ранения. Когда сажал, всё приговаривал: «Родная земля, она и родит, и лечит, и покой даёт. Сам яблок не дождусь — детям, внукам достанутся…»

Выкапывать яблони было жалко до слёз. Иван хотел даже оставить: пусть, мол, растут на отцовской земле. А потом вдруг прикинул: для кого оставлять-то? Будут рвать все, кому не лень, оберут и спасибо не скажут. И срубил яблони под корень. А вишни с собой, на левый берег перевёз, посадил заново. Думал, приживутся. А они и засохли. Видно, какая-то сила в отцовской земле была, если без неё деревья сохнут…

А с переездом на левый берег — тоже история… Бес не бес, но какая-то нечистая сила, похоже, Ивана тогда попутала. А если уж честно — без Варькиных происков и тут не обошлось.

Как-то после той баталии, разыгравшейся возле сукроминского крыльца, встретила она Ивана на улице, даже первая поздоровалась, как ни в чём не бывало, и тут же предупредила:

— Вань, христом-богом прошу… Миром не отстанешь, я за Саньку не ручаюсь. Ну, не сладилось у нас с тобой, чего теперь-то… И себе, и другим нервы трепать. Насильно всё равно мил не будешь. А Санька, сам знаешь, мужик горячий, приёмам разным обучен, не дай бог…

— А ты за меня не боись, я уж как-нибудь без твоих этих… Нас тоже там кой-чему научили… сапёрной лопатой.

— Ну и дурак! — простодушно, но с сожалением сказала Варька. — Послушай лучше совета… Чем дурью маяться да алкашей своих слушать, съездил бы на тот берег…

— Это чтобы с глаз подальше? Чего я там не видал?

— Да не ерепенься ты, послушай. Там, говорят, садовый кооператив затевают строить, прямо напротив нас, на пустошах, — она показала на тот берег рукой. — Городские начальники местечко себе облюбовали, строителей, плотников ищут. А хороших, непьющих, вроде тебя, — не удержалась, съязвила, — с руками оторвут… У тебя ж, Ваня, золотые руки.

— Ну и чё?

— А вот и чё! — передразнила Варвара. — Побрился бы, просох бы маленько да и сплавал на тот берег, потолковал. Вон Зойку, соседку, с собой возьми. Давно по тебе сохнет…

— В сватьи набиваешься?

— А почему бы и нет. По старой памяти…

Словом, пустила, что называется, ежа Ивану