журнальных забавниковъ, на счетъ того, какъ пишущаго эти строки самъ Джонъ Стюартъ Милль угощалъ спаржей! Пошла эта прибаутка послѣ моего печатнаго разсказа о томъ, какъ я былъ приглашенъ Миллемъ отобѣдать въ самое здание парламента, въ томъ отдѣленіи его ресторана, куда допускаются и гости членовъ. Милль отличался необычайной вѣжливостью и деликатностью, доходившей даже до слабости, по мнѣнію его пріятелей и друзей. Этой мягкостью характера объясняли напр., французскіе позитивисты и то, что онъ никогда почти не ставилъ вопроса ребромъ и, не будучи двойственнымъ по натурѣ, рѣдко доходилъ до крайнихъ выводовъ изъ извѣстныхъ предпосылокъ. Теперь я уже не помню изъ чего состоялъ обѣдъ; но въ немъ была спаржа съ двумя соусами — такъ называемымъ польскимъ и потомъ другимъ — національно-англійскимъ бѣлымъ, на обще-европейскій вкусъ довольно прѣснымъ. Милль съ очень милой усмѣшкой, наливая себѣ на тарелку этого соуса, сказалъ мнѣ:—«Вы извините меня, я привыкъ къ нашему англійскому соусу». — И въ этой оговоркѣ проявилась, очень характерно, мягкость его натуры, крайняя деликатность, почему я и счелъ тогда не безынтереснымъ сообщить читателю такую маленькую подробность. И никогда еще ни въ одной стране ни одинъ иностранецъ, особенно изъ тѣхъ, кто пріобрѣлъ обще-міровую славу, не выказывалъ себя со мною — тогда молодымъ, совершенно неизвѣстнымъ въ его стране писателемъ — такъ мило и обязательно, какъ Милль. И въ памяти моей живо сохранился слѣдующій фактъ. — Мы согласились съ нимъ насчетъ одного засѣданія въ парламентѣ.. Онъ просилъ меня вызвать его обратившись къ привратнику. Я такъ и сдѣлалъ; по привратникъ, взявъ мою карточку, долго ходилъ и, вернувшись, сказалъ мнѣ, что «мистера Милля» нѣтъ нигдѣ — ни въ залѣ засѣданія, ни въ библіотекѣ, ни въ ресторанѣ. Пришлось отказаться отъ интереснаго засѣданія. Я написалъ въ тотъ же день записку Миллю. А на другой день, вернувшись изъ Британскаго музея, гдѣ работалъ очень часто, нашелъ у себя на столѣ письмо, только что написанное тутъ же. Дочь хозяйки разсказала мнѣ, что приходилъ какой-то пожилой господинъ, Очень жалѣлъ, что не засталъ меня дома, попросилъ бумаги и довольно долго писалъ. Эго былъ Милль. На трехъ страницахъ, по-французски, онъ извинялся, хотя самъ ни въ чемъ не былъ виноватъ. Привратникъ полѣнился хорошенько поискать его; а онъ читалъ въ одной изъ залъ библіотеки. Другой бы удовольствовался нѣсколькими словами телеграммы или запиской въ двѣ— въ три строки; а онъ пріѣхалъ нарочно, чтобы лично объяснить все и высказать свое крайнее огорченіе.

И потомъ, ни въ Англіи, ни па континентѣ Евроцы, за тридцать пять слишкомъ лѣтъ, я не встрѣчалъ англичанина болѣе обаятельнаго душевнаго склада, чѣмъ Милль. Смѣсь идеализма съ позитивными воззрѣньи позволяла ему быть мягким и терпимымъ въ своихъ взглядахъ и оцѣнкахъ. Чѣмъ-то необыкновенно гуманнымъ вѣяло отъ всего, что онъ говорилъ. Теперь, по прошествіи болѣе трети вѣка, вся его личность и весь его мыслительный складъ представляются мнѣ въ гораздо болѣе ясномъ свѣтѣ, и каждому изъ насъ, кто остался вѣренъ основамъ научнаго миропонимания, слѣдуетъ гораздо объективнѣе отнестись къ тѣмъ недомолвкамъ и осторожностямъ Милля, какія возмущали когда-то моихъ сверстниковъ.

Совсѣмъ не такого человѣка нашелъ я тогда же, въ 1868 г., въ самомъ крупномъ представителѣ англйскаго мышленія новой эпохи — въ Гербертѣ Спенсере. Въ парижскомъ позитивномъ кружкѣ его считали более сильнымъ и послѣдователь-

ГЕРБЕРТЪ СПЕНСЕРЪ.

нымъ чѣмъ Милля; но не признавали его системы чѣмъ-либо самобытнымъ послѣ системы положительной философіи, созданной Огюстомъ Контомъ, вмѣстѣ, съ установленіемъ іерархіи наукъ. Уже и въ то время съ Гербертомъ Спенсеромъ парижскіе позитивисты считались гораздо больше, чѣмъ съ Миллемъ, ио не могли не ставить его, по энергіи мыслительной работы и талантливости философскихъ обобщеній, выше Литтре. Въ Лондонѣ меня уже предупреждали, что я найду въ Гербертѣ Спенсерѣ стараго холостяка съ суховатыми формами, живущаго исключительно мозгомъ. Онъ до такой степени дорожилъ въ то время своимъ душевнымъ спокойствіемъ, что и дальнейшую жизнь провелъ безъ всякихъ матеріальныхъ заботъ, никогда не хотѣлъ устраиваться домомъ, а довольствовался обстановкой жильца въ чужой квартирѣ. Но обстановку эту я нашелъ весьма комфортабельной, въ изящномъ особнякѣ, по ту сторону Гайдъ-парка. Онъ принялъ меня въ просторной и прекрасно меблированной гостиной. Тогда онъ смотрѣлъ очень бодрымъ мужчиной, лѣтъ подъ пятьдесятъ, съ архианглійскимъ типомъ головы и лица, какіе попадаются всего больше у дѣловыхъ апгличанъ. И его манера говорить отзывалась самыми характерными интонаціями, какіе вы слышите въ Лондонѣ. Произносилъ онъ нѣсколько жестковато и отчетливо, точно читалъ лекцію. И сейчасъ же вы чувствовали, что для этого человѣка существуетъ только мышленіе и защита своихъ идей и выводовъ. Смѣшно было-бы заговорить съ нимъ о чемъ-нибудь внѣ мыслительной сферы, начать задавать ему какіе-нибудь вопросы житейскаго характера, хотя по своей начитанности онъ являлся такимъ же громаднымъ пріемникомъ всевозможныхъ фактовъ и англійской, и общеміровой жизни и культуры. Тогда мнѣ еще не было извѣстно, что Гербертъ Спенсеръ рано началъ страдать глазами, и самъ не читалъ, а слушалъ чтеніе. И такимъ образомъ, въ теченіе нѣсколькихъ десятковъ лѣтъ долженъ былъ этимъ только путемъ питать и поддерживать свою огромную эрудицію. Въ послѣднюю мою поѣздку онъ былъ уже старцемъ подъ восемьдесятъ лѣтъ и настолько слабъ здоровьемъ, что никуда не выѣзжалъ и почти никого не принималъ. А тогда, въ 1868 г. онъ производилъ впечатлѣніе человѣка очень здороваго, крѣпкаго, кряжистаго склада и съ большой энергіей отстаивалъ свои взгляды. Будь это теперь, я бы конечно, воздержался отъ всякихъ возраженій, чтобы болѣе спокойно слушать его; a тогда я, какъ молодой и горячій сторонникъ извѣстнаго міровоззрѣнія, не могъ сохранять такой объективной позиціи. Помню, что рѣчь зашла въ нашей бесѣдѣ о томъ: философскій скептицизмъ сыгралъ ли вполнѣ свою роль въ восемнадцатомъ столѣтіи, какъ полагалъ Гербертъ Спенсеръ, или нѣт? Въ моей англійской діалектикѣ было, конечно, больше смѣлости, чѣмъ искусства, но все-таки преніе затянулось и продолжалось па улицѣ, и поперекъ всего Гайдъ-парка, вплоть до клуба Атеней, куда Гербертъ Сненсеръ направлялся пѣшкомъ. И даже въ такомъ суховатомъ англичанинѣ, какъ знаменитый мыслитель, нашлось больше простоты и снисходительности, чѣмъ это было бы у француза или нѣмца, не говоря уже о нѣкоторыхъ нашихъ соотечественникахъ. Съ нимъ осмѣлился спорить молодой писатель-беллетристъ, не имѣвшій никакого имени въ философской литературѣ— и онъ, все-таки, не горячась, безъ всякаго «генсральства», взвѣшивалъ и оценивалъ его возраженія и серьезно отвѣчалъ на нихъ.

Въ третьей философской знаменитости той эпохи — въ Люисѣ—я нашёлъ совершенно международнаго человѣка по внѣшнему типу, манерамъ, тону, діалектикѣ, о чемъ и высказывался уже