полюса идей и настроеній: это — кафедра психологіи, которую въ «Collège de France» занималъ Рибо, авторъ нѣсколькихъ прекрасныхъ сочиненій, извѣстныхъ и русской публикѣ въ переводахъ и — спеціалистъ по санскритской литературѣ Рони, (въ Сорбоннѣ) сумѣвшій нѣсколько лѣтъ тому назадъ вызвать въ парижанахъ увлеченіе буддизмомъ и личностью самого Будды, Сакіа-Муни. Въ одну из моихъ лѣтнихъ поѣздокъ въ Парижъ я захаживалъ къ Рони. Онъ читалъ, а можетъ быть, и до сихъ поръ читаетъ, въ одной изъ самыхъ убогихъ аудиторій Сорбонны, куда надо проникать по узкимъ проходамъ и лѣсенкамъ. Слушателей интересовалъ онъ больше пожилыхъ и самаго разнокалибернаго состава. Рони говорит очень возбужденно и часто впадаетъ въ словообиліе; строго научнаго интереса лекціи его не имѣютъ; а на русскихъ весь тонъ производитъ скорѣе томительное дѣйствие. Курьезно только то, что онъ о Сакиа-Муни говорилъ, какъ о своемъ личномъ знакомомъ. Въ этой аудиторій чувствовался отголосокъ тѣхъ новѣйшихъ броженій, какія проявились между прочимъ и въ необуддизмѣ. Совсѣмъ не тѣмъ духомъ вѣяло въ довольно обширной залѣ, гдѣ Рибо читалѣ свои лекціи но психологіи. Онъ остался вѣренъ научному методу. Его преподаваніе всего болѣе поддерживаетъ научныя идеи и стремленія, хотя Рибо нельзя считать послѣдователемъ положительной философіи въ тѣсномъ смыслѣ. И въ его аудитории, если не преобладали женщины, то составляли но крайней мѣрѣ, половину слушателей Он пользовался этимъ сочувствіемъ женской публики съ первыхъ же годовъ своего преподавания, по формѣ не особенно блестящаго, но нисколько не сухого, доступнаго и серьезнаго вмѣстѣ.

Прошаясь съ Сорбонной, я уносилъ впечатлѣніе чего-то болѣе живого, чѣмъ то, что было въ ней тридцать пять лѣтъ тому назадъ. Красивый и внушительный новый корпусъ маскирующій собою старый дворъ древняго парижскаго университета — является какъ бы эмблемой этого обновленія и большей связи офиціальной науки и преподаванія съ жизнью города, а стало быть, и всей остальной Европы.

По составу профессоровъ Сорбонна, какъ главный центръ университетскаго преподаванія, всегда находилась въ прямой связи съ другимъ учрежденіемъ, которое получило первенствующее значенія: для всей офиціальной педагогіи — и средней, и университетской. Это — Высшія Нормальная Школа. Она также — одинъ изъ крупнѣйшихъ умственныхъ центровъ Латинской страны, хотя многіе иностранцы, и поживя на лѣвомъ берегу Сены, мало ее знаютъ и она не участвуетъ въ ежедневной внѣшней жизни студенческой массы. Это, какъ извѣстно, заведеніе закрытое, вродѣ того, чѣмъ былъ когда-то у насъ Педагогический Институтъ. Какъ разъ передъ моимъ тогдашнимъ пріѣздомъ въ Парижъ, Высшая Нормальная Школа собралась праздновать юбилей своего столѣтняго существованія. Она была учреждена, послѣ ужасовъ террора, директоріей и ея заслуги — самыя крупныя. Въ Сорбоннѣ читаютъ лекціи, экзаменуютъ и выдаются ученыя степени; но она не поставляетъ спеціально преподавателей, какъ это дѣлаетъ Нормальная Школа вотъ уже въ теченіе цѣлаго столѣтія: такъ что, какъ общее правило, во Франціи профессорскую карьеру проходятъ почти исключит ельно воспитанники Нормальной Школы, вотъ почему къ этимъ воспитанникамъ, когда они пріобрѣтаютъ себѣ положеніе и въ университетскихъ сферахъ, и въ литературѣ, и въ журнализмѣ— давно уже принято, на большихъ бульварахъ, относиться съ нѣкоторой враждебностью. Эту враждебность я особенно сильно замѣчалъ тридцать лѣтъ тому назадъ; а теперь она значительно поослабла и считается уже признакомъ дурнаго тона: острить на счетъ такъ называемыхъ «normaliens». Мнѣ приводилось нѣсколько разъ, въ печати, касаться этого оттѣнка парижской умственной жизни, и между прочимъ въ томъ предисловіи, которое я написалъ къ русскому переводу книги профессора Рибо «Опытная англійская психологія». Бульварные журналисты и литераторы, занимающіеся театромъ и повѣствовательной беллетристикой, любили прохаживаться на счетъ «нормаліанцевъ», обличать ихъ въ педантизмѣ, умничаньи и школярствѣ. Самый употребительный терминъ для нихъ былъ «un ріоn»— такъ называютъ въ парижскихъ пансіонахъ и гимназіяхъ несчастныхъ надзирателей. По-русски — «пѣшка». И прозвище это заключало въ себѣ явную недоброжелательность. Правда, воспитанники Высшей Нормальной Школы составляютъ своего рода франмасонство; но не нужно забывать, что изъ ихъ рядовъ вышли очень многіе научные и литературные дѣятели, бывшіе въ свое время авторитетами по идеямъ и направлениямъ, а по таланту, по формѣ своихъ произведеній не имѣли въ себѣ ничего педантскаго, рутиннаго. Стоитъ только упомянуть о Тэнѣ, Прево-Парадолѣ, Вейсѣ, Эдмонѣ Абу, Сарсэ и другихъ, и о такомъ ученомъ, какъ Пастёръ. Хотя Нормальная Школа стоитъ совсѣмъ особенно отъ Сорбонны, но въ нее всегда привлекались самыя выдающіяся профессорскія силы. Носитъ званіе ея «maître de conférences» сдѣлалось очень почетнымъ. И въ преподаватели школы и прежде попадали, и теперь приглашаются не одни только старые заслуженные профессора, украшенные докторскими дипломами. Не дальше, какъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ, школа пригласила извѣстнаго критика Фердинанда Брюнетьера читать лекціи по исторіи новой французской литературы; а онъ никогда не принадлежалъ къ педагогической администрации и даже не имѣлъ никакой высшей ученой степени.

Проникать въ Школу довольно трудно. Сотни и тысячи парижанъ никогда въ ней не бывали, знаютъ только, что она помѣщается въ Rue d’Ulm — одномъ изъ укромныхъ закоулковъ Латинскаго квартала. По поводу столѣтняго юбилея слава и авторитетъ Нормальной Школы, разумѣется, прогремѣли во всѣхъ газетахъ. Имя Пастёра придавало исторіи этого заведения особенную симпатичность въ глазахъ всего культурного міра. Одинъ такой благодѣтель человѣчества достаточенъ былъ бы, чтобы бросить блескъ на то заведеіне, гдѣ онъ воспитался и столько лѣтъ преподавалъ. Иностранцамъ еще труднее попадать въ Нормальную Школу и только благодаря рекомендации, какую я имѣлъ отъ одного русскаго ученого къ покойному Фостель-де-Kуланжъ, знаменитому историку — имѣлъ я возможность познакомиться съ преподаванием и съ внутреннимъ бытомъ, Школы. Фюстель-де-Куланжъ, бывшій тогда директоромъ, разрѣшилъ мнѣ присутствовать на нѣкоторыхъ conférences и сопровождалъ меня во время осмотра библіотеки, спаленъ, столовыхъ и рабочихъ кабинетовъ. Въ свое вредя я объ этомъ подробнее разсказывалъ русскимъ читателямъ. И тогда, познакомившись съ тѣмъ, что составляетъ типическую лекцію Нормальной Школы, я понялъ почему многіе воспитанники этого заведенія, какъ профессора и писатели, отличались и отличаются умѣньемъ прекрасно писать и говорить. Думаю, что нигде, ни въ какой стране, нѣтъ заведенія, гдѣ бы студенты, попадающіе туда только постѣ самаго строгаго, конкурса, проходили подобную выучку. Каждый студентъ Нормальной Школы долженъ въ теченіе трехъ лѣтъ написать множество работъ и прочесть такое же число лекцій-рефератовъ передъ своими однокурсниками, выдерживая очистительную критику профессора, какъ это дѣлается у насъ только на магистерскихъ и докторскихъ диспутахъ/ Судя по тѣмъ молодымъ лекторамъ и писателямъ-критикамъ, какіе за послѣдніе двадцать лѣтъ выходили изъ Нормальной Школы — въ ней нѣтъ теперь и тѣни педантскаго духа, а напротивъ чувствуется еще болѣе прямая связь со всѣмъ, что въ области идей и литературнаго творчества есть самаго живого и двигательнаго.

Перенесемся опять на Rue