скоромъ времени, сдаться и повернуть въ сторону либерализма, что дѣйствительно и произошло. Въ пѣснѣ этого эмuгранта — памфлетиста, взывавшаго къ революціоннымъ чувствамъ питомцевъ Латинскаго квартала, повторялся припѣвъ о томъ какъ возстанетъ и зарычитъ «le lion du quartier latin». Вожаками тогдашнихъ слушателей парижскихъ высшихъ школъ были безъ исключенія революціонно-настроенные студеиты, адвокаты и журналисты и они пользовались всякимъ случаемъ чтобы возбуждать Парижъ въ анти-императорскомъ духѣ. Какъ разъ, въ первую мою парижскую зиму произошелъ скандалъ въ театрѣ «Comédie Française» стало быть и не въ центрѣ Латинскаго квартала, на первомъ представлении пьесы братьевъ Гонкуръ «Henriette Maréchal». Я буду имѣть случай въ слѣдующей главѣ говорить о Гонкурахъ и ихъ роли въ литературномъ движеніи шестидесятых и семидесятыхъ годовъ. И тогда уже молодежь сочувствовала реальному направленію изящнаго творчества, видя въ немъ осуществленіе дорогихъ ему принциповъ умственной свободы и правды; но достаточно было слуха, что пьеса братьевъ Гонкуръ была разрѣшена къ постановкѣ по протекціи принцессы Матильды — кузины императора — чтобы ее безпощадно освистали, придравшись къ тому, что она безнравственна. Скандалъ на первомъ представленіи повелъ къ снятію пьесы съ афиши. Студенчество поуспокоилось; но въ защиту его поведенія явилась зна менитая брошюра, подписанная псевдонимомъ «Pipe en bois»— одного изъ самыхъ курьезныхъ вожаковъ, съ которымъ мы еще встрѣтимся.

Гамбетту никто или почти никто еще не зналъ на правомъ берегу Сены, какъ самого яркаго выразителя радикальныхъ стремленій молодежи въ первую зиму, проведенную мною въ Парижѣ; но онъ быстро сталъ проникать въ политическіе и газетные кружки, особенно съ техъ поръ, какъ сдѣлался репортеромъ газеты «Temps», пo засѣданіямъ законодательнаго собранія. А въ Латинскомъ кварталѣ, какъ я сейчасъ сказалъ, его репутация нарастающаго трибуна уже складывалась. Когда онъ сдѣлался сначала явнымъ, а потомъ тайнымъ диктаторомъ Франціи, я имѣлъ поводъ разсказать въ газетѣ о первой нашей встрѣчѣ въ ту зиму, когда я сталъ довольно часто посѣщать холостые завтраки у Фансиска Сареэ, который и въ то время считался уже первымъ парижскимъ театральнымъ критиком. Въ то время Гамбетта еще не выступалъ съ знаменитой рѣчью, связанной съ именемъ депутата Бодэна; какъ адвокатъ, онъ почти не имѣлъ практики и никакого имени въ журнализме.

Помню, въ одинъ изъ понедельниковъ, Сарсэ предупредилъ меня, что со мною хочетъ познакомиться «un garcon très intelligent», какъ онъ выразился о немъ, южанинъ, занимающимся политикой; онъ интересовался внутренними дѣлами Россіи и желалъ бы побесѣдовать со мною о двухъ тогдашнихъ дѣятеляхъ— Каткове и Николаѣ Милютинѣ. Слѣдующій понедлѣль

Л. ГАМБЕТТА

торіи» — какъ онъ назвалъ тогда Тьера — онъ бьтлъ уже способенъ вести себя, въ каждомъ данном случаѣ, не только какъ энтузіастъ, но и какъ уравновѣшенный гражданин и патріотъ. И тогда въ нем уже сидѣли элементы того, что впослѣдствіи сдѣлало изъ него главаря партіи, получившей не очень лестную кличку «оппортунистовъ». Онъ былъ непримиримъ къ самымъ главнымъ врагамъ умственной и политической свободы, т. е. къ клерикализму и цезаризму; но въ предѣлахъ республиканской дѣйствительности умѣлъ ладиться, въ чемъ и выказывалъ свои крупныя способности государственнаго человѣка. Даже и въ мотивѣ его знакомства со мною сказался человѣкъ съ настоящей политической любознательностью. Онъ тогда задумалъ рядъ газетныхь очерковъ о политическомъ и общественномъ движеніи въ Россіи. Онъ хорошо зналъ что Катковъ представлялъ собою въ русской прессѣ, и какимъ направленіемъ отличался Никола Милютинъ, какъ дѣятель эпохи реформъ. Но и къ Каткову онъ не желалъ относиться въ предвзятомъ тонѣ и подробно разспрашивалъ меня о разныхъ выдаюшихся моментахъ дѣятельности этого русскаго публициста. Разумеется, всѣ его симпатіи были на сторонѣ Милютина. Ему всегда была по душѣ реформаторская и просвѣтительная диктатура, весьма согласимая, для такихъ умныхъ политиковъ, какъ онъ, съ пріемами такъ называемаго оппортунизма.

Этотъ совсѣмъ еще безвѣстный адвокатъ настолько заинтересовалъ меня, что мнѣ захотѣлось узнать — гдѣ и какъ онъ живетъ. Жилъ онъ на лѣвомъ берегу Сены, въ маленькой квартиркѣ пятаго или шестого этажа съ старушкой-теткой. Признаюсь, я ее принялъ за его бонну: такъ она была одѣта и такимъ тономъ говорила. Но съ первыхъ же ея словъ я увидалъ свою ошибку: старушка стала сама мнѣ говорить о своемъ «Leon», о томъ, что ему нужно цѣлый день бѣгать то въ «Palais do justice», то въ законодательный корпусъ — «pour gagner savie» — повторила она нѣсколько разъ. У нея не было такого южнаго акцента, какъ у него. Гамбетта родился, какъ извѣстно, въ городѣ Кагорѣ, откуда идетъ красное вино, извѣстное у насъ подъ именемъ «церковнаго». Но отецъ его — итальянецъ no происхожденію — поселился потомъ въ Ниццѣ, гдѣ умеръ недавно, въ одну изъ зимъ, проведенныхъ мною на Ривьерѣ. Онъ торговалъ виномъ и оливковымъ масломъ, пережилъ сына и потребовалъ, чтобы его останки были перенесены въ Ниццу, гдѣ до сихъ поръ па кладбищѣ возвышается временная деревянная пирамида, обыкновенно покрытая траурными вѣнками.

Съ Гамбеттой мы видались потомъ гораздо позднѣе, послѣ войны и Коммуны; но уже въ зиму 68–69 г. имя его загремѣло по Парижу и онъ попалъ въ депутаты почти нежданно-негаданно.

Для меня Гамбетта, до и послѣ своего избранія въ депутаты, былъ типическимъ агитаторомъ, въ сущности довольно умѣреннаго радикализма, который только тогда казался такимъ зажигателемъ. Болѣе крайнія идеи и въ политическомъ, и въ религіозномъ, и въ соціальномъ смыслѣ находили себѣ другихъ выразителей, которые не только печатнымъ словомъ, но и организацией тайныхъ кружковъ и обществъ проявляли свою готовность къ дѣятельной пропагандѣ. И такимъ былъ въ то время напр., Альфредъ Наке, имя котораго у насъ сдѣлалось болѣе извѣстнымъ уже четверть вѣка спустя, когда онъ попалъ въ первые министры пресловутаго буланжизма. И онъ — уроженецъ юга, какъ и Гамбетта, и каждый изъ нихъ представлялъ собою, къ концу второй имперіи, два полюса революционнаго движения: одинъ — легальный другой болѣе потаенный. Я не знаю, былъ ли въ первые годы Наке пріятельски знакомъ съ Гамбеттой, но впослѣдствіи, во время войны, они сошлись и, какъ депутаты, принадлежали почти одной фракции. Еще незадолго до смерти Гамбетты, Наке былъ съ нимъ въ хорошихъ отношеніяхъ, что я имѣлъ случай лично видѣть. Какъ представитель своего поколѣнія и типъ передового южанина, Наке, въ тѣ же годы, т. е. года за два, за три до падения Империи, былъ если не ярче, то оригинальнѣе Гамбетты. И онъ развился въ Латинской стране и очень долго принадлежалъ ей своей научной дѣятельностью Сдѣлавшись хорошимъ химикомъ, онъ читалъ, въ звании «agrégé», въ Медицинской школѣ, почему и долженъ былъ, по уставу ея, пріобрѣсти степень доктора медицины. Когда я съ иимъ познакомился