до объявленія войны предчувствовать, что близится конецъ имперіи? Найдется не мало охотниковъ увѣрять, что они все это предвидѣли и предвкушали. Врядъ ли это такъ. Можетъ быть, тѣ, кто былъ знакомъ съ приготовленіями Пруссіи, съ тайными замыслами Бисмарка и генерала Мольтке — и соображали, что война произойдетъ при малѣйшемъ поводѣ, но государственнаго переворота никто не ждалъ. Напротивъ, даже въ лагерѣ радикально-настроенныхъ публицистовъ любили тогда повторять, что «эра революцій закончена». На эту тему писалъ за нѣсколько мѣсяцевъ до революцій 4-го сентября и Г. Н. Вырубовъ, бывшій тогда корреспондентомъ одной изъ петербургскихъ газетъ, а онъ, кажется, достаточно знакомъ былъ съ настроениемъ тогдашней передовой Франціи и съ тѣмъ, что дѣлалось въ различныхъ кружкахъ республиканскаго Парижа.

Наклонная плоскость, на какую вступилъ бонапартовъ режимъ, дѣлалась все круче. Публика, въ особенности бульварная публика — уже безъ всякаго стѣсненія предавалась вышучиванію офиціальных сферъ и лицъ и нашла себѣ ядовитаго и неистощимаго забавника въ лицѣ Рошфора. Вся эта полоса парижской жизни прошла на моихъ глазахъ. Я передъ тѣмъ задолго перебрался па правый берегъ Сепы и съ начала 1868 г. продолжалъ до отъѣзда въ Вѣну, въ январѣ 1896 г., жить около Итальянскаго бульвара, въ Rue Lepelletier, въ Hôtel Victoria. Домъ этотъ принадлежалъ Эмилю Жирардену, о которомъ я еще поговорю такъ же, какъ и объ авторѣ красныхъ книжечекъ, сдѣлавшихся самой главной оппозиціошюй забавой Франции и всей Европы.

Съ весны 1869 г., когда Гамбетта уже выдвинулся, а Рошфоръ достигъ самой большой своей популярности, броженіе проявлялось въ частныхъ вспышкахъ и въ манифестацияхъ молодежи Латинскаго квартала и на разныхъ терпимыхъ полиціей сборищахъ и митингахъ вплоть до болѣе внушительныхъ уличныхъ волненій, вызванныхъ убійствомъ Виктора Нуара двоюроднымъ братомъ императора. Я хорошо помню этотъ день. Тамъ, на верхахъ Парижа, въ Батиньолѣ, около дома, откуда вынесли гробъ, гдѣ лежалъ Викторъ Нуаръ, дѣло смахивало на начало если не возстанія, то серьезной манифестаціи. И военныя приготовленія были внушительны; по до настоящей схватки не дошло и никто и не подумалъ о барри кадахъ. Дальновидные политики могли только отмѣтить, что пуля, поразившая Виктора Нуара, придется солоно автору переворота 2-го декабря. Но тенсрь можно прямо сказать что ни Наполеонъ III-й, ни его ближайшие сверстники не были ни малѣйшимъ образомъ виноваты въ умышленномъ или нечаянномъ убійствѣ, совершенномъ членом императорской фамилии. Да и самая личность этого молодого журналиста была совершенно ординарная. Громадная толпа, пришедшая хоронить его осталась безъ вожака, и Рошфоръ, бывшій въ то время ея кумиромъ, оказался неспособнымъ на роль трибуна и руководителя революціонныхъ схватокъ.

Еслибъ послѣ истории Виктора Нуара въ Парижѣ происходило дѣйствительно что-нибудь серьезное, грозящее скорымъ паденіемъ Имперіи, то никто изъ насъ исполнявшихъ обязанности корреспондентовъ, не рѣшился бы уѣхать изъ него; а къ концу января я переѣхалъ въ Вену, не видя никакой особенной надобности быть на своемъ парижскомъ посту.

Словомъ при возбудимости парижской массы, всякий coup d’état возможенъ и въ ту, и въ другую сторону, но организованныхъ подготовленій, позволявшихъ предчувствовать, что не нынче-завтра произойдетъ настоящая революція — пойдетъ ли она съ улицы или изъ оппозиціи законодательнаго собранія — не было замѣтно и въ дѣйствительности не существовало. Переворотъ 4-го сентября показалъ это прекрасно. Имперія пала при капитуляціи Седана и бонапартовское большинство палаты оказалось безсильнымъ противъ толпы въ тысячу человѣкъ, ворвавшейся въ зданіе законодательнаго корпуса.

Другое дѣло — обаяніе императорской власти, отношеніе къ личности и престижу Наполеона и его жены… По этой части, какъ разъ въ зиму 69–70 г., можно было и каждому изъ насъ замѣтить очень характерные признаки. Такъ напр., я лично был свидѣтелемъ того, как даже индифферентная публика театральныхъ залъ стала заявлять свои вѣрноподданническія чувства. Шло первое представленіе одной пьесы, написанной какимъ-то неизвѣстнымъ авторомъ въ сотрудничествѣ съ Дюма-сыномъ. Я получилъ билетъ отъ Дюма и нашелъ въ Gymnase, гдѣ шла пьеса (она называлась «Le filleul de Pompignac»), довольно блестящий партеръ и въ балконѣ много нарядныхъ дамъ. Ожидали пріѣзда императорской четы. Какъ только показалась фигура Наполеона III-го, во фракѣ и въ бѣломъ галстухѣ — въ глубинѣ партера, переодѣтые агенты вмѣстѣ съ клакерами захлопали и закричали: «L'empereur! L'empereur!» что мнѣ, какъ иностранцу, показалось тогда довольно таки неуместнымъ и слишкомъ уже подстроеннымъ. Но публика сначала не протестовала. Вслѣдъ за императоромъ, спустя несколько секундъ къ барьеру ложи приблизилась императрица, очень нарядная, и только что стала расправлять свое платье, чтобы удобнѣе усѣсться, какъ раздалось шиканье; а сверху даже свистки, весьма энергическіе. И остальная публика не возмутилась, и даже клакеры съ переодѣтыми агентами смутились.

Это было менѣе чѣмъ за годъ до катастрофы Седана.

Въ пятилѣтній періодъ отъ перваго приезда моего въ Парижъ до событій 1870 г., внутренняя политика Франціи, кромѣ тѣхъ движений о какихъ я говорилъ по поводу Гамбетты и Наке — сосредоточивалась въ палатѣ или, какъ тогда называли ee офиціально, «Законодательномъ корпусѣ». Положеніе было совершенно ясное; съ одной стороны цезаризмъ, уже чувствовавшій нѣкоторое колебаніе почвы подъ собою, съ учрежденіями двойственнаго характера, съ представительствомъ, попадавшимъ въ палату подъ давленіемъ администраціи; а съ другой — маленькая кучка оппозиціонныхъ депутатовъ, гдѣ были и республиканцы, и конституціоналисты и легитимисты.

Въ революционныхъ кружкахъ презрительная ненависть къ Наполеону III-му и тогда еще давала камертонъ. Его иначе не звали и въ Латинской странѣ какъ «Badinguet».Teпepь это прозвище совсѣмъ почти позабыто, и я не думаю, что очень многіе изъ моихъ читателей знаютъ — что такое оно обозначаетъ. Когда Наполеонъ III бѣжалъ изъ крѣпости Гамъ, где содержался за попытку возстанія при Людовикѣ-Филиппѣ, то онъ одѣлся однимъ изъ увріеровъ, работавшихъ въ крѣпости; и фамилія этого увріера была Бадэніё. Съ тѣхъ поръ прозвище ето осталось за творцомъ переворота 2-го декабря и въ особенности было въ ходу въ шестидесятыхъ годахъ. За него уже тогда никто не преслѣдовалъ и въ нѣкоторыхъ кафе праваго и лѣваго берега — императора иначе никто и не называлъ.

Въ самое послѣднее время на нашихъ глазахъ произошелъ крутой поворотъ въ отношеніяхъ французской интеллигенціи къ личности Наполеона І-го. Теперь это — модное лицо, его изучаютъ во всѣхъ направленіяхъ и смыслахъ, и преобладающая нота — зпачнтелыная доля сочувствія, желаніе оправдать его и обѣлить. Какъ военный гений, онъ опять признается безусловно своими новѣйшими біографами; а въ шестидесятыхъ годахъ, въ революціонныхъ кружкахъ, не говоря уже о легитимистахъ и орлеанистахъ, и личность его считали чудовищной по своему себялюбію и патологическому тщеславію, и военную даровитость сильно оспаривали. Стоитъ только мнѣ припомнить — въ какомъ духѣ обработано и то и другое въ извѣстной книгѣ Ланфре, которой въ тѣ года