борту, как высохшие мандарины. Этой участи они избе жали лишь потому, что с момента зачисления в часть перестали быть людьми и стали «личным составом», чем-то вроде выданного им мундира, брюк, кальсон, вещевого мешка, плащ-палатки, погон, петлиц, ботинок и т. д. и т. п. Иначе говоря, потому, что на нары, расположенные в два яруса, втиснули столько людей, что ни один не мог покатиться ни вправо, ни влево, совсем как мандарины, когда их перед отправкой на рынок укладывают в ящики до того плотно один к одному, что между плодами не остается даже щелки.

Сёдзо лежал на нарах нижнего яруса примерно в середине, рядом с солдатом второго разряда по фамилии Исода — молодым парнем с пухлым мальчишеским лицом. Свободное пространство над головой, не составлявшее и двух-трех дюймов, когда он сидел, несколько увеличивалось, когда он принимал лежачее положение, и тогда казалось даже, что до ужаса спертый из-за тесноты воздух становится чуть чище. Но дело было не только в этом — Сёдзо укачало. Возможно, на него плохо подействовал пример Исода, которого поминутно тошнило.

В казармах в Кокура Сёдзо не пробыл и сорока дней. Этого времени едва хватило на то, чтобы запомнить специфически военные, совсем не такие, как в обычной жизни, наименования всех частей выданного им обмундирования и чтобы с помощью окриков и затрещин усвоить с грехом пополам маршировку, стрельбу холостыми зарядами, приемы штыкового боя, метания гранаты и прочие боевые приемы, хотя в общих чертах он должен был их знать еще по учебным сборам резервистов. Главной заботой командования было сейчас пополнение сильно поредевших на фронте войск. Поэтому не только обучение солдат, но и комплектование частей шло наспех, кое-как. В одном и том же подразделении встречались и тридцатилетние мужчины, и сорокалетние, и совсем юнцы, вроде Исода. И опять-таки это напоминало упаковку мандаринов: ведь в спешке при большом количестве заказов их укладывают, уже не сортируя по величине.

У каждого солдата позади осталась своя жизнь, непохожая на жизнь соседа. Однако на судне отдельные горести и печали каждого из них слились в одну общую заботу, в одно общее для всех опасение: куда их везут? В Маньчжурию или в Китай? Только бы не на южный фронт. Это тайное желание тоже объединяло людей. Военная обстановка на южном фронте складывалась сейчас совсем иначе, чем в начале войны, когда был потоплен английский линкор «Принц Уэльский», пал Сингапур и была оккупирована Малайя. Эвакуация Гвадалканара тому подтверждение, вопреки искусным закругленным, обтекаемым фразам, в каких преподносили публике эти известия газеты и радио,

— На островах жуть. Кругом одно море.

— Точно. По сравнению с островами и Северный и Южный Китай — одно удовольствие!

— В Китае драться-то с кем приходится? С бандитами. Говорят, сейчас там ни на одном фронте настоящих боев нет.

— Что правда, то правда! Опаснее островов ничего нет.

Слабая электрическая лампочка освещала троих солдат, сидевших, скрестив ноги, рядом с Сёдзо на травяных циновках, служивших им постелями, и в ее тусклом свете они казались черной глыбой. Все трое сидели, закутавшись в одеяла. Торговец рыбой из Кокура по фамилии Тономура, которому накинутое на голову одеяло придавало еще большее сходство со святым Дарума, был большеглазый, толстоносый человек. Рассказав о гибели защитников острова Атту, он снова заявил, что опаснее всего на островах. На материке в случае чего можно куда-то спрятаться, а если противник высадится на остров, ты пропал, как мышь в мышеловке. Слово «бегство» не упоминалось, но в сущности все эти приглушенные разговоры сводились к одному: как бы выяснить, на каком фронте это легче сделать, где больше шансов уцелеть. Боевой дух новобранцев был и без того невысок и после решения отправить их на фронт нисколько не повысился. Уже отошел в прошлое тот показной героизм и верноподданнические чувства, которыми щеголяли солдаты еще два-три года назад. Все они без исключения были теперь реалистами.

Конечно, и сейчас попадались этакие удальцы, готовые по любому поводу кричать «ура», но их становилось все меньше. Большинство солдат были сосредоточенны, угрюмо покорны и молчаливы. Но после погрузки на пароход они почувствовали себя свободнее—здесь было легче, чем в казармах. Освободившись — пусть на время — от ежедневной муштры, беганья и ползания, они наслаждались чувством свободы, как скотина, с которой сняли ярмо.

Сёдзо повернулся на спину и натянул на лицо одеяло. Оставшаяся открытой полоска лба, где начинают расти волосы, обычно защищенная от солнца шляпой и потому особенно белая на загоревшем лице, и синеватая, наголо обритая голова делали его похожим на юношу. Длинные мягкие волосы, характерной прядью спадавшие на лоб, были сбриты сразу же после призыва. И белый бумажный пакетик с надписью «Волосы» (во время сборов резервистов он оставался пустым) был теперь плотно набит. Были завернуты и срезанные ногти. Без посторонних указаний Сёдзо сделал все, как полагалось, но, как ни странно, он не думал в те минуты о смерти. Напротив, он решительно отрицал ее.

— Я не умру. Будь спокойна и жди меня,— так он сказал Марико в ответ на ее мольбы, в которых звучало лишь одно: не умирай, не умирай, не умирай! Сначала она вообще не хотела ничего слышать. «Не уходи»,— упорно твердила она. Не помня себя от горя, она не обращала никакого внимания на окружающих.

Никогда Сёдзо не забыть той минуты, когда он на велосипеде подкатил к дому брата на Мива-мати. Новость, как обычно, уже разнеслась повсюду, и все, кто только мог явиться, уже были в сборе. Сёдзо, еще не успевшего снять обувь, встретили громкими возгласами. Мужчины уже успели раскраснеться, выпив сакэ. Сёдзо не видел лиц, на которые смотрел, не слышал, что ему говорили. Через распахнутые настежь двери во внутренние комнаты он заметил Марико, которая поднялась ему навстречу. Она казалась прозрачной, как подсвеченная картина. Она нарушила обычай, который требовал ждать, пока к Сёдзо приблизятся дядя и старший брат. По голубоватым циновкам она стремительно подбежала к мужу и бросилась к нему на грудь. Не постеснялась посторонних людей, не постеснялась запричитать тоненьким, как флейта, голоском. Она не стыдилась лившихся слез. «Не уходи»,— задыхаясь, упрашивала она мужа.

— Можно и не стыдиться людей, но нужно все-таки знать меру. Конечно, сказывается другая раса, но все-таки ты ее совсем распустил!—Так старший брат упрекнул на прощанье Сёдзо, и причиной тому было поведение Марико.

Хотя Марико, как и до замужества, держалась тихо и скромно, будто послушная школьница, она во всех случаях жизни поступала всегда так,